Александр I - Анри Труайя Страница 24

Конечно, в идиллию, которую разыгрывают русский император и прусская королева, вторгаются и вопросы о европейских делах, но монархи не принимают никаких конкретных решений. Тем не менее после возвращения императора Чарторыйский пишет ему: «Я рассматриваю сближение с Пруссией как самое пагубное для будущего России событие. Узы дружбы, соединившие Ваше Императорское Величество с королем (подразумевается, и с королевой. – А. Т.), побуждают вас воспринимать Пруссию не как государство, отношения с которым требуют определенного политического расчета, а как дорогую вам особу, в отношении которой вы приняли на себя необычные обязательства, и вы сочтете своим долгом эти обязательства выполнять». Ему вторит граф Семен Воронцов, заявив, что поездка в Пруссию – «самый опрометчивый в мире демарш», потому что она ставит под удар равновесие, установившееся между Пруссией и Австрией, и вынуждает эту последнюю в знак покорности принять все требования Бонапарта. «Все государи приезжали к почившей императрице, – говорит С. Р. Воронцов Строганову, – а теперь русский император сам едет к другим государям».

Александр не обращает внимания на недовольство своего окружения, он по-прежнему считает, что если будет равно дружественен со всеми, то сумеет остаться в стороне от европейских дел и избежать дипломатических конфликтов. Между тем угроза войны приближается. Бонапарт становится пожизненным консулом, и его амбиции возрастают, как возрастают и воздаваемые ему почести. Амьенский мирный договор нарушен, военные приготовления возобновляются как во Франции, так и в Англии. Царя тревожит положение проливов, дающих выход к Балтийскому и Черному морям, и он через своего посла Моркова передает Парижу: «Император удовлетворен участью, назначенной ему Провидением, и не помышляет ни о каких территориальных приобретениях. Он полагает, что и никто другой не получит их за счет Турции». Бонапарт остается глух к этому заявлению; Морков ведет себя вызывающе, и Бонапарт требует его отзыва. Александр удовлетворяет желание Первого консула, но жалует Моркову орден Св. Андрея Первозванного и вместо него посылает в Париж простого поверенного в делах П. Я. Убри. И с той, и с другой стороны это пока что булавочные уколы. Свои мысли Александр открывает в письме Лагарпу: «Я совершенно изменил, как и вы, мои дорогой друг, мнение о Первом консуле. После провозглашения его пожизненным консулом завеса пала, и с тех пор дело идет все хуже и хуже. Он начал с того, что сам лишил себя наивысшей славы, которая может выпасть на долю смертного и которую ему оставалось стяжать, – славы доказать, что он действовал не для себя лично, а единственно для блага и славы своей родины, что он сохранит верность конституции, которой присягал, и готов через десять лет сложить власть, которую держит в руках… Ныне это один из величайших тиранов, которых порождала история». Высказав отрицательную оценку Бонапарта в частном письме, царь намерен сохранять холодную сдержанность по отношению к «Корсиканцу», возвышение которого внушает все больше опасений. В январе 1804 года генерал Гедувиль, посол Франции в Петербурге, еще может сообщать Талейрану: «Распространяющиеся здесь слухи о враждебных намерениях России кажутся мне пока что лишенными оснований; единственный их источник – хвастливая болтовня военных и проанглийских кругов, желающих войны».

И вдруг весь Петербург взрывается негодованием. Получено ужасающее известие: герцог Энгиенский похищен из городка Эттенхейм во владениях Баденского курфюрства и 21 марта 1804 года расстрелян во рву Венсенского замка. Попраны все нормы международного права! В глазах русского царя герцог Энгиенский, принц королевской крови, последний отпрыск ветви Бурбонов-Конде, – личность неприкосновенная. Монархическая солидарность соединяет русский двор с этим молодым принцем. К тому же при Павле I он нанес визит в Петербург и за время своего краткого пребывания на берегах Невы очаровал царя и всю царскую семью. Подняв на него руку, Первый консул совершил святотатство. «Прежде всего сообщаю вам о том, что уже три дня занимает всех и не выходит у меня из головы: смерть герцога Энгиенского, – пишет Елизавета матери. – Весь день я под этим впечатлением». И Жозеф де Местр: «Возмущение достигло предела. Добрые императрицы плачут. Великий князь в бешенстве Его Императорское Величество глубоко огорчен. Членов французской миссии нигде не принимают».

Император объявляет семидневный траур. Заупокойная служба происходит в католическом соборе Петербурга в присутствии императорской фамилии, двора и дипломатического корпуса. В одном из нефов установлен кенотаф [21]с надписью «Quem devoravit bellua corsica!». [22]Вечером на приеме у князя Белосельского все приглашенные в трауре. Приезд супруги генерала Гедувиля в нарядном платье скандализует собрание, единодушно все, мужчины и женщины, поворачиваются к ней спиной.

17 апреля император созывает чрезвычайное заседание Государственного совета с целью выработать позицию в ответ на «возмутительный произвол Бонапарта». Сгоряча он диктует Чарторыйскому следующую ноту: «Его Величество не может сохранять далее сношения с правительством, которое не признает узды, ни каких бы то ни было обязанностей и которое запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников». Но по зрелом размышлении царь признает, что подобный выпад рискует спровоцировать войну, а Россия к войне не готова. В конечном счете этот акт Бонапарта не нанес прямого ущерба чести русского императора, и России не к лицу принимать политические решения под влиянием чувств. Единодушно решаются на компромисс: Убри передаст французскому правительству ноту протеста, составлена также нота Регенсбургскому сейму. Нота, посланная в Париж, заканчивалась в таких выражениях: «Его Императорское Величество был столь же огорчен, как и изумлен, узнав о событии в Эттенхейме, о сопровождавших его обстоятельствах и о его прискорбном последствии… Е. И. В-во, к несчастью, видит в этом нарушение, столь же бесполезное, как и очевидное, международного права и нейтральных владений, – нарушение, последствия которого трудно исчислить и которое, если его сочтут дозволенным, поставит ни во что безопасность и независимость державных государств Германской империи… Е. И. В-во уверен, что Первый консул постарается внять справедливым нареканиям германского корпуса и почувствует необходимость употребить самые действенные средства, чтобы успокоить все правительства относительно только что внушенного им страха и содействовать прекращению порядка вещей в Европе, слишком опасного для их спокойствия и независимости, на которые они имеют неоспоримое право».

Бонапарт, хоть и задетый этой нотой, по общему тону сдержанной, приказывает Талейрану ответить в таком же духе. Но Талейран, увлекшись собственным красноречием, пишет 16 мая 1804 года: «Если бы нынешним предметом мыслей Е. В-ва было составление новой коалиции в Европе и возобновление войны, то к чему напрасные предлоги и отчего бы не действовать более открыто? Как бы ни было прискорбно Первому консулу возобновление неприязненных действий, нет на свете человека, который мог бы запугать Францию, которого он допустил бы вмешаться во внутренние дела страны. И так как он сам не вмешивается в партии или мнения, которые могут раздирать Россию, то и Е. В-во И-р не имеет никакого права вмешиваться в партии и мнения, которые могут раздирать Францию… Предъявленная теперь Россией жалоба заставляет спросить: если бы в то время, когда Англия замышляла убиение Павла I, знали, что зачинщики заговора находятся на расстоянии одного лье от границы, неужели не постарались бы схватить их?»