Нерон. Царство антихриста - Макс Галло Страница 24

19

Я поверил тому, что сказал мне Сенека.

Он жил теперь в императорском дворце, и я навещал его почти каждый день, под вечер.

Факелам, масляным лампам, огромным канделябрам едва удавалось слегка рассеять мрак, царивший в коридорах дворца. Он сгущался в углах обширных залов, окутывая статуи и колонны черным покрывалом. Иногда мне казалось, что в этом сумраке проскальзывала Лукуста, прижимая к груди смертоносные склянки.

В этот час Сенека обычно бывал в библиотеке один. Склонившись над столом, он писал. Его руки и свиток папируса попадали в круг света, лицо скрывал полумрак. Учитель встречал меня дружески, читал отрывки из своего трактата «О милосердии», который писал для себя, а также для сенаторов, чтобы убедить их, что Нерон с помощью таких советников, как он и Бурр, может стать «восходящей звездой», «молодым героем», «душой империи», обеспечивающей мир и справедливое правление.

Говорил Сенека и о смерти Британика.

— Если одна смерть поможет избежать множества других смертей, то она справедлива, милосердна, необходима, — повторял он, видимо, чувствуя, что мой разум отказывается это принимать.

Я искренне хотел верить учителю. Мне казалось, он уже убедил меня в том, что смерть Британика была полезна Риму, поскольку помогла избежать распада империи и гражданской войны.

Однако я знал Нерона.

По ночам он продолжал охотиться на улицах города, предаваясь этому занятию с еще большим неистовством и даже остервенением. Одевшись рабом, он заходил в притоны и харчевни. Сопровождавшие его гладиаторы грабили лавки, оскорбляли прохожих и торговцев, которые осмеливались сопротивляться.

По городу распространялся слух, что этот раб, насильник и вор был не кто иной, как император, всадники, сенаторы и даже молодые аристократы начали ему подражать. Эти шайки становились все более многочисленными.

Ночами Рим напоминал город, подвергшийся нападению неприятеля.

Я говорил об этом с Сенекой. Он оставался бесстрастен. Я возмущался. Известно ли ему, что сенатор Юлий Монтан дал отпор напавшим на него негодяям? Когда он узнал Нерона и его приятелей, то просил прощения, но его заставили покончить с собой, так как в его извинениях якобы содержались упреки!

Влюбленные парочки больше не могли безопасно прогуливаться по ночному городу, боясь нападения, которое для женщин оканчивалось, как правило, насилием, а для мужчин — побоями и грабежом.

Может ли это называться «милосердным и мудрым правлением»? Достойно ли такое поведение сына Аполлона, императора, призванного стать «душой» империи, так как, согласно взглядам Сенеки, Вселенной руководит душа, а император — ее воплощение? И люди, эти непокорные скоты, должны ему повиноваться, как тело повинуется душе?

Сенека не спорил со мной.

Он продолжал сочинять трактат «О милосердии», посвященный Нерону и предназначенный служить императору зеркалом, глядя в которое тот будет учиться властвовать собой и постигнет самую великую науку — быть мудрым и справедливым правителем.

Впрочем, некоторые действия императора, одобренные сенатом, как, например, строительство набережной между портом Остии и Римом для удобства разгрузки и доставки зерна, раздача населению хлеба и денег, запрет на кровавый исход поединков, — разве они не доказывали, что император вовсе не глух к мудрым советам и стремится стать добрым правителем? Необходимо, продолжал Сенека, сравнивать Нерона с его предшественниками — с Калигулой, ослепшим от безумия; с Клавдием, сгубившим за пять лет правления больше народу, чем любой другой правитель.

А что серьезного можно предъявить Нерону? Он с уважением относится к сенату. Он милостив и не любит наказывать. Он с удовольствием поет и играет на кифаре. Это что — доказательство безумия? Или злоупотреблений?

Он приблизил к себе Терпла, самого популярного музыканта, искусного кифареда, и может часами сидеть возле него, слушая, учась, повторяя. Ложась спать, он кладет на грудь свинцовую пластину, чтобы сохранить голос. Запретил подавать на стол фрукты и блюда, которые считает вредными для певца. Принимает специальные ванны и использует рвотное, чтобы облегчить тело и очистить горло.

Все перечисленное вовсе не говорит ни о сумасшествии, ни о неправедности, но свидетельствует о любви к прекрасному в человеке, которому едва минуло девятнадцать лет, и который сам хотел бы выступать на сцене, поскольку, как он говорил, «чего никто не слышит — того никто не ценит».

Здесь я прервал Сенеку и напомнил о ночных вылазках его ученика, о насилии и разврате, которым он предавался в компании Акты и двух своих приятелей с безволосыми телами, Отона и Клавдия Сенециона.

Понизив голос, ибо во дворце даже у стен есть уши, я вспомнил о том, как Нерон обесчестил Британика, как развлекался со своей матерью на носилках, неоднократно попирая запрет кровосмешения.

Сенека долго молчал, упершись локтями в стол и сцепив пальцы под подбородком.

— Мудрец довольствуется тем, что ему предлагают, — сказал он наконец.

Я не сдавался. Как мог Сенека говорить и писать, что Нерон — солнечный император, сын Аполлона, равный фараонам, этим богоподобным властителям, историю которых Сенека изучал в Египте и о чьих подвигах и величии рассказывал Каэремон?

Сенека поднял руки в знак того, что имеет право на собственное мнение.

— Надо служить людям, — бормотал он, — и, следовательно, долг философа состоит в том, чтобы служить молодому правителю, помогая ему стать более мягким. Мудрец обязан понимать, что человек рожден для действия, но при этом должен сохранять свободу мысли и мнений.

Он наклонился ко мне, лампа осветила его лицо, изборожденное морщинами — отметинами, оставленными мучившими его вопросами.

— Я говорил тебе, что стараюсь смягчить нрав Нерона, — снова начал он. — Но я отдаю себе отчет, что он жесток и отвратителен. И боюсь, что, отведав человечьей крови, этот кровожадный лев снова обретет свою природную жестокость. Что тогда я смогу сделать? Что станется со мной, с моими друзьями и с тобой, Серений?