Русалия - Виталий Амутных Страница 24

Он махнул рукой в сторону тропки, бегущей прочь от горы Рода, то и дело ныряющей под навесы уже не такого сочного, как в пролетье [124], но все еще бодрого лопушника; вскинул руку, — да рука так и замерла в воздухе. По тропке шел, размахивая сорванным широким листом, зеленым сверху, голубовато-серым с испода, Словиша. В сермяжной рубахе, зато с черемными [125]ластками [126]на ней, в лаптях, но с цветными онучами [127], он издали широко улыбался.

— Еще один! — закричал ему навстречу Богомил. — Нашествие! Что вы взялись меня ни свет ни заря одолевать? Если ты тоже с расспросами, — можешь заворачивать.

Однако, несмотря на суровые слова, в голосе его было столько неподдельного добродушия, что никого не смогла бы ввести в заблуждение эта простецкая игра, тем более Словишу, выросшего под деятельной опекой сего знаменитого на всю Русь волхва.

Десять лет назад, в тот самый год, когда угры впервые пришли на Царьград, печенеги в Витичев пригнали продавать три сотни коров и замечательных своих черных лошадей полторы сотни. При заключении торговых сделок жены купцов обыкновенно не присутствовали, а тут как на грех объявилась дражайшая половина (поговаривали, что она запрещала мужу обзавестись второй женой и даже наложницей) одного из основных покупщиков, — сухая желчная бабариха, разряженная, как береза на Купалу, — и, надо быть, худосочная эта половина была больше, чем половина, во всяком случае, более значительной. Она ходила меж пегими большерогими коровами, робкими яловицами, темными горбоносыми лошадьми и все ворчала, все злобилась, будто скот слишком худой, и не стоит спрошенного за него. Муж безропотно следовал за ней, краснея лицом и втягивая голову в плечи под насмешливыми взглядами и прибаутками своих сотоварищей. Наконец лихая баба остановилась против одного из печенегов и взялась вдруг отчитывать его, бесперечь повторяя слова «худой», «худая», «гадость» и тому подобное. Степняк плохо знал русский язык, и возбуждение говорливой особы истолковал по-своему:

— Это не гадость, что ты худой, — ласково попытался он успокоить женщину.

На какое-то время та лишилась дара речи. Не желая того печенег угодил в самое больное ее место, ведь идя сюда, она даже потрудилась приладить к груди по изрядному мотку овечьей шерсти. Желтое восковое лицо женщины вытянулось и какое-то время оставалось неподвижным… Да вдруг с истошным визгом она бросилась на своего обидчика. Запас русских слов у печенега и без того был невелик, а тут, отражая наскоки разъяренной бабищи, он и вовсе их позабыл, кроме одного единственного — «бляд». Заслышав это, воительница оставила свою жертву и принялась носиться там и здесь, едва не попадая под копыта испуганно прядающих животных, переполошено голося: «Убивают! Убивают!» Неизвестно как завязалась потасовка между степняками и русичами никакого отношения к произошедшему курьезу не имевшими, и поскотина [128], на которой происходил торг, скоро претворилась в поле брани. Степняки, бывшие в меньшинстве, скоро отступили, бросив приведенную с собой скотину. Однако, поскольку становища кочевников начинались уже в двух днях пути от Витичева, совсем скоро пограничные селения русичей облетела весть, что степняки большой силой идут на Русь. Впрочем, после произошедшего никто и не сомневался, что печенеги вернутся уже совсем с другими настроениями.

В дальние походы на задуманные ратные труды великий князь русский вел с собой только вышколенные каждодневными трудами дружины, свои собственные, иных русских князей или сторонников. За эту бесспорную услугу великий князь и получал никем не оспариваемое право ежегодно собирать полюдье со всех краев, обеспеченных прикрытием его щита. Вольные хлебопашцы были всецело отданы своему занятию, на которое изначально сподобил их Создатель. Однако, если Руси приходилось отражать чужие набеги (и это в большей мере касалось пограничных областей), то здесь уже без ополченцев нельзя было обойтись.

И в тот раз, когда безмозглая бузотерка заронила искру негаданного пожара, повсеместно, в том числе и в трех селах, расстелившихся по разным сторонам от горы Рода, пришлось собирать ополчение. Словише было семь лет, и он хорошо запомнил то волнение, которое охватило всех поселян. Были брошены насущные работы, из Бог весть каких захоронок доставались оружие и доспехи, возжигавшие особенное возбуждение в самой молодой части мужского населения. Впрочем, какие там доспехи, какое оружие могло быть у потомственных пахарей, которые и на охоту-то отправлялись только при крайней нужде. Эти смешные щиты, копья и какие-то странные мечи, если и походили на шиты и мечи княжеских дружинников, то — приблизительно так, как походит корова на оленя. Да ведь от них и не требовалось многого. Основной удар должно было принять княжеской дружине. Но княжеская дружина самую малость припозднилась… Почитай половина мужиков была уничтожена. В их число попал и Словишин отец, Пересвет.

Во времена Словишей не освоенные отец его вместе с Богомилом постигал Священное Знание у самого Санкринега, который в ту пору завершал третью стадию жизни [129]волхва и готовился перейти к четвертой — жизни отрекшегося от мира отшельника. В те дни тороватой на обещания юности Богомила и Пересвет объединяла самая светлая и богатая дружба, какая только возможна на этой земле, ткавшая перед ними грандиозные планы священных подвигов духа. Им обоим была отпущена милость, сидя у ног великого Санкринега в его отдаленном лесном убежище, внимать сокровенным наставлениям, в том числе и тем, которые не должны передаваться волхвом не успокоенному, а так же не сыну или не ученику. Однако в дальнейшем Пересвет выбрал удел домохозяина. Тремя соседними селами он был избран ватафины и до последних дней своих во всех околотках слыл умнейшим и честнейшим человеком. И все же избранный им путь деяния, а не путь знания, конкретным образом обозначил его дальнейшую судьбу. Богомила же напротив не долго тешили те игрушки, что так ценим в более многочисленных сословных группах народа. Он посвятил себя целиком служению в Храме Рода, исполнению ритуальных предписаний, гимнов, жертвенных священных формул, поскольку этот характер деятельности, если и казался ему подчас условным, все же в большей мере, нежели прочие усилия человеческие, допускал успешное само строительство на сокровенных орбитах Знания. У самого подножия священной горы Богомил поставил себе землянку и жил (насколько то удавалось) в удалении от мирских забот и забав, вовсе не истязаясь дурковатым самоистязанием, но вслушиваясь в голос целесообразности. Когда же Пересвет ушел в мир предков, в луну, Богомил взял деятельное попечительство над сыном друга.

И вот сейчас Словиша вновь спешил к нему, должно быть, встретившись с новыми неизведанными затруднениями, на которые так щедра жизнь в молодые годы.