Непал. Винтажный роман - Александр Чумиков Страница 24

Я был состёгнут одной верёвкой с шерпами Айлой и Саркэ. Какое-то время они катились по склону параллельно со мной, но потом один шерпа проскользил вперёд и обогнал напарников, верёвка натянулась, а затем при неудобном падении обвилась вокруг моей шеи. Верёвка то затягивалась, то ослаблялась, я терял сознание и вновь приходил в себя. Наконец этот драматический полёт прекратился.

Я повис над пропастью головой вниз; верёвка зажимала шею и обмоталась вокруг левой ноги. Прилагая неимоверные усилия, переворачиваюсь, вылезаю на карниз и падаю на снег. Наши связки пролетели по склону где-то сто пятьдесят метров. Окажись мы ниже треснувшей части склона, нас бы похоронило в лавине, а так остались живы, пусть с ушибами и царапинами.

Должен обратить ваше внимание и на такой момент. Вспоминая подъём к вершине, я как-то не уделял в своём рассказе внимания тому, что мы поднимаемся вверх вовсе не по удобной тропе, а по нехоженому и пересечённому рельефу. То есть имел место скально-ледовый альпинизм серьёзной категории сложности. Забивались крючья, навешивались верёвочные перила, осуществлялась страховка. Иногда кто-то из нас срывался – слава богу, не слишком проблемно, и тогда страхующий закреплял верёвку, а потом вытягивал её, помогая слетевшему подняться.

То же самое происходило и при спуске. С огромной разницей: я был с «деревянными» ногами и такими же негнущимися руками. Дохожу до страховочного крюка на скальной стене. От него вверх идут перила. Почему вверх, спросите вы, ведь мы спускаемся? Да. Но спуск вниз отнюдь не означает равномерное понижение – за спуском может следовать нежелательный, но неизбежный подъём. В этом случае за верёвку нужно ухватиться и, придерживаясь, продвигаться вперед. А мои окаменевшие руки не могут надёжно фиксировать верёвку. К тому времени мне нашли одну рукавицу, а на вторую руку я намотал шарф. Но вынужденно снимал то и другое, чтобы перила не проскальзывали. Стараюсь обернуть верёвку вокруг кистей. Вот только они распухли и растрескались, большие клочья кожи отделяются от рук и остаются на перилах по мере того, как я их перебираю. Обнажённое мясо ярко-красного цвета, испачканная в крови верёвка – от такого зрелища меня мутит. Максимум, чем могу себе помочь, – это не полностью отрывать куски кожи: предшествующие несчастные случаи научили меня, что следует тщательно сохранять эти лохмотья, тогда рана заживёт быстрее.

Так мы добираемся до лагеря-2. Врач Жак здесь. Я отдаю себя в его руки, потому что больше не способен ни на что…

Я уверен, что самое сложно в рассказе Мориса теперь точно позади, и задаю наводящий вопрос про оптимистичную концовку путешествия:

– Наверное, после отдыха силы хотя бы частично возвратились? И остальной путь вы проделали благополучно?

– Если бы так. Видите ли, организм человека очень сбалансированный, но одновременно хитрый и коварный. Какую помощь могли оказать мне товарищи на высоте семь тысяч метров? Конечно, они молодцы, растирали мои руки и ноги, поили чаем, поддерживали. Вот только тащить меня вниз они бы не смогли при всём желании – себя бы донести. Организм это чувствовал, поэтому и жил, заставляя и меня жить и действовать – другого варианта не предполагалось. Остановка движения означала верную смерть.

Во втором лагере организм почувствовал, что ему помогут. И мозг вместе с ним расслабился, а точнее отключился. Вообще-то так всегда бывает с людьми, которые борются за жизнь до последнего, сверх всяких физиологических возможностей, описанных в теории. Я имею в виду сильных людей.

А со слабыми людьми выходит печальнее и проще: они умирают сразу, без борьбы. Короче говоря, организм в целом, а в первую очередь то, что мы называем умом и духом, на вашей стороне. Но только до тех пор, пока вы готовы трудиться и помогать ему. Вот такая философия умного организма…

В палатках лагеря-2 условия были не такими страшными, как выше. Хотя до реального комфорта очень далеко: высота здесь шесть тысяч метров. Зато мы акклиматизированы для неё. Суетятся шерпы, готовят еду. Холод есть, пусть не такой изнуряющий, в мешках относительно тепло, палатки не оседают под снегом, кошмары погоды позади. Но руки и ноги… Не только у меня и Луи проблемы с конечностями, а ещё у четверых, что были наверху. Однако у тех травмы не настолько чудовищные.

Доктор Жак осматривает меня и выносит «оптимистичный» вердикт:

– Я думаю, что левую кисть придётся ампутировать. Не волнуйся, отрежем её не целиком, а наполовину! Надеюсь, удастся спасти последние фаланги на правой руке. Если всё пойдет хорошо, у тебя будут не такие уж плохие руки. Что же касается ног, боюсь, что необходимо отнять все пальцы. Это не помешает тебе ходить. Сначала будет трудновато, но постепенно привыкнешь, я тебя уверяю…

Жак делал мне артериальные вливания. Никогда не пробовали? – усмехается Морис.

– Бог миловал.

– Пусть милует и дальше, потому что удовольствие ниже среднего. Это уколы в бедренную и плечевые артерии, в пах, в сгибы локтей. Жак не сразу попадает в артерии. Никакого наркоза нет. Я не представлял себе такую нечеловеческую боль. Тело било судорогами, я кричал. Потом то же самое с ногами. Наконец процедура заканчивается. Я чувствую тепло внутри – прекрасно, значит, уколы «пробили» омертвевшую плоть. Но тепло очень слабое, и это печально. Погружаюсь в полубред-полусон…

В экспедиционном грузе припасены специальные конструкции, из которых сооружаются сани. Трёх пострадавших повезут на санях, двое могут идти с посторонней помощью, и четверо совершенно здоровы. Нам предстоит пройти километры ледника, спуститься со скальных стен, обойти или пересечь бесконечные морены и осыпи, переправиться через реку и преодолеть перевал высотой четыре тысячи метров. Время пути совпадает с периодом муссонных дождей – значит, «ледяной дом» в дневное время сменится непрерывной мокрой сауной или, как там у вас русских, баней.

Марсель вполне бодр, он размещает четырёх шерпов вокруг саней, и процессия трогается. Мы крепко привязаны к саням – на случай, если они перевернутся. Предосторожность оправдала себя: сани несколько раз действительно опрокидывались. На сложных участках число шерпов, сопровождающих каждые сани, увеличивается…

Да, забыл сказать, что офтальмия – снежная слепота – настигла и меня. Поэтому при переходе в лагерь-1 и после, в палатке, я находился с повязкой на глазах, ничего не видел, а только чувствовал. Чтобы заглушить непрерывную боль, я просил спутников говорить о том, что происходит вокруг. И они рассказывали…

Повествование самого Мориса становится тягостным, мэр, пусть и прошло больше четверти века с тех дней, не слишком весел. Стараясь как-то разбавить эту атмосферу, я спрашиваю:

– Никак не дождусь, когда вы поведаете о победном распитии коньяка!

Морис выходит из печального состояния и по-детски хохочет:

– А вот представьте себе, распивали! Вы попали в точку и вовремя! Видно опытного человека! В лагере-1 мы впервые отпраздновали успех. У нас осталась банка деликатеса – курица в желе. Мы разделили эту банку на всю команду и открыли заветную бутылку шампанского. И отхлебнули из фляги по глотку коньяка.