Лжедимитрий - Даниил Мордовцев Страница 24

Время шло, стуча то в тот, то в другой дом своей железной клюкой и унося того или другого в вечную могилу. В Москву приходили всё более и более тревожные вести, что у того, кто называет себя царевичем Димитрием, сила всё растёт, а Борисова сила, Борисовы рати тают, как воск перед иконой.

Борис сидел один почти постоянно, думая свою страшную думу и не зная, что предпринять... Вспоминались старые грехи, вспоминались неправды целой жизни, длинной лентой расстилалась позади кровавая дорога, которая привела его на трон... А поворота нет — и не на кого надеяться: ни коварство, ни отрава, ни огонь, ни колья, что прежде помогало, — теперь не помогают... К кому обратиться? К Богу? Но как понести к Богу душу, на которой — несмываемые пятна крови, море слёз невинных утопило эту душу, и не омыться ей в этом море слёзном, не вынырнуть чистой перед светлым ликом Спасителя... Пусть молятся чистые души, детские — душенька Оксиньюшки-царевны... И дети ходят по московским церквам за батюшку — просить Бога не карать ни «батюшково согрешение», ни «матушкино немоление».

А Борис всё сидит взаперти да думает. И надумал.

В поздний зимний вечер из Кремля выезжают крытые сани. Кто в них сидит — не видно. Сани едут по направлению к Новодевичьему.

Снег так и заметает дорогу, слепит очи вознице и коням. Лес в стороне поля точно в саван закутался... Сани, не доезжая Новодевичьего, сворачивают вправо, следуют мимо стен к пруду и останавливаются у какого-то сугроба, из которого торчит что-то вроде трубы... Из саней выходит кто-то, закутанный шубой и с надвинутой на глаза высокой шапкой, и идёт к возвышающемуся сугробу с подобием трубы. У сугроба ноги его ощупывают заметённую снегом земляную лесенку вниз — и он спускается по ступенькам в неглубокое подземелье... Ощупывается маленькая дверка в конце подземелья.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — глухо произносит пришедший.

— Аминь, — чуть слышно доносится из подземелья.

— Мир ти!

— И духови твоему, — отвечает подземелье.

Дверка отворяется, пропуская луч света изнутри подземелья на тёмные стенки входа. Пришедший нагибается и, сделав крестное знамение, входит в земляную пещеру.

Ужасны бывают измышления человеческие! Эта пещера, что представилась глазам вошедшего, страшнее всякой берлоги дикого зверя, страшнее могилы мертвеца. И в этом ужасе живёт человек своею охотой, и эту ужасную жизнь не согласится изменить ни на какую другую — ни на царские палаты, ни на келью святителя, ни на трон царя, ни на престол патриарха.

Глазам пришедшего представилось живое существо, но — ужас! Ужас! Ужас! — в саване, стоящее около своего собственного гроба. И гроб тот стоит на полу землянки открытый. Оно встало из гроба, чтобы встретить пришедшего.

Вставшая из гроба в саване — была женщина, ещё не старая. Вся пещера занимала несколько более квадратной сажени. Стены земляные, выглаженные руками в твёрдом, отчасти глинистом грунте. В переднем углу большое стоячее распятие, а перед ним горящая лампадка. Окон нет. Свету ниоткуда нельзя пробраться в эту могилу. С одной стороны в земляной стене продолблено нечто вроде печурки с отверстием вверх, к трубе. На полу печурки зола и уголья. К другой стороне стены приставлено нечто вроде земляной низенькой лавочки в аршин ширины и длины. А на середине пещеры, на полу — открытый простой сосновый гроб. Вот и вся мебель, всё украшение человеческого жилья. Да в гробу, в изголовье стружки, заменяющие подушку мертвецу, да тут же в гробу у изголовья из стружек — костяк человеческого черепа.

Пришедший, окинув взором всю эту потрясающую обстановку и пересиливая невольный трепет, низко поклонился стоявшей перед ним женщине в саване.

— Благослови меня, матушка, — сказал он робко.

Женщина в саване, взглянув ему в очи, отступила и закрыла глаза рукой, как бы припоминая что-то давно-давно виданное. Отняв руку от глаз и вновь взглянув в лицо пришедшего, она сказала:

— Подожди благословения — я не вижу у тебя глаз.

Пришедший поклонился, желая скрыть то, чего у него не находила эта страшная женщина.

— У тебя их и прежде не было, — продолжала она. — Тебя Бог кротом сотворил. Да уж опосле, когда увидала я, что на тебя вся Российская земля шапку-невидимку надела, я думала, что Господня милость бысть на тебе — глаза тебе Бог дал. А теперь сама вижу, что нету глаз у тебя, крот в чужой шапке.

Пришедший впал ещё в пущее смущение.

— Ты шапку украл, а у тебя хотят перекрасть её, — продолжала она. — О шапке своей ты пришёл говорить со мной, а не о душе.

— А ты нетто знаешь меня, матушка? — робко спросил он.

— Допрежде знала, а ноне нет: ты не тот, что был.

— Кем же я был допреж сего, матушка?

— Сначала был ужом, и я тебя тогда любила.

— За что, матушка святая? — спросил тот в недоумении.

— За голову. Ты знаешь, что у ужа на голове?

— Не знаю, матушка.

— У ужа на голове то, чего у тебя скоро не будет.

Тот, дрожа всем телом, сделал шаг назад и тихо спросил:

— Что ж это такое, матушка?

— Венец!

Пришедший пошатнулся от ужаса.

— Ох!

— Не падай, — продолжала ужасная женщина. — Ещё успеешь упасть. Ведаешь ты, за что Бог положил венец на голову ужа?