Государево царство - Алексей Разин Страница 23

— Позвольте, достопочтенный отец Герасим! Я очень рад потолковать с вами о наших религиозных недоразумениях, но только в другое время. Сегодня перед вечером мы ждём из Кракова на ужин и ночлег князя Татева, посланника московского царя. Как вы думаете, не полезно ли будет встретить посольство с крестом на краковской дороге, подобно тому, как вы так ловко проводили царевича крестом, когда он выезжал отсюда в Глиняны. Если это у вас не водится, то не придумаете ли вы вообще какого-нибудь религиозного удовольствия? Мы очень рады были бы вам в этом случае содействовать...

Несколько мгновений отец Герасим молча смотрел своими ясными, умными глазами в маленькие, хитро прищуренные глазки ксёндза и, наконец, сказал:

— О, иезуитская предусмотрительность! Узнаю тебя!.. Почтенному ксёндзу нужно угостить московских людей во всех отношениях. Надо, чтобы московские люди не опасались Польши и латинства, чтобы им мерещилось, будто православие в нашем бедном краю не только терпимо, но даже допускается на задний двор воеводского замка. Это очень искусно придумано. Только я, к несчастью, не могу удовлетворить желанию почтенного ксёндза, потому что наша церковь не допускает никаких религиозных удовольствий или... развлечений... не помню, как это вы назвали. Впрочем, если послам это будет угодно, я могу отслужить всенощную в покоях, для них предназначенных. Но для этого нужно мне предварительно освятить замок, и достопочтенный ксёндз меня очень обяжет, если испросит на это разрешение воеводы...

— Напрасно, напрасно, достопочтенный отец Герасим вносит раздражение в нашу дружескую беседу! — молвил с кротким упрёком королевский духовник. — Если мы желаем доставить нашим гостям возможные материальные и духовные удобства, то не имеем при этом ни малейшей задней мысли, кроме одного простого гостеприимства...

— Верю, верю вполне, достопочтенный ксёндз. Немного больше года тому назад, на третий день после приезда царевича в Самбор, я хотел пособить вам в устройстве для этого гостя великого духовного удобства, и здешние овраг и мост хорошо помнят, чем это закончилось...

Ксёндз Помаский почему-то очень рассердился за это напоминание и вовсе не дружелюбно расстался с отцом Герасимом.

— Погоди же, бородатый еретик! — говорил он себе под нос, уходя. — Я тебе устрою такой овраг, из которого ты и не вылезешь, несмотря на всех твоих московских заступников!..

Во время торжественного приёма князя Татева королевского духовника не было в замке. Он сидел дома, заготовляя большое послание ксёндзам Черниковскому и Савицкому.

После отъезда князя Татева в Самборе началась опять прежняя весёлая жизнь — с той только разницей, что ежели общество было не так многолюдно, как в прошлом году, зато оно было отборнее. Ближние и дальние родственники Мнишка видели, что счастье оборачивается в его сторону, и съезжались, чтобы поздравлять его, льстить ему, есть его вкусные обеды и пить столетнее венгерское вино. Пан Бучинский даже помолодел: для его сына кончились военные тревоги, и наступила золотая пора гражданской деятельности. Известия, одни приятнее других, очень часто теперь приходили в Самбор. Сначала царевич писал из Орла, потом из Тулы. Из писем видно было, что наследник Бориса, Феодор, несчастным образом кончил жизнь. Черниковский уведомлял ксёндза Помаского, каким образом отделались от молодого царя Феодора. Двадцатого июня отправлен был из Москвы особенный гонец с извещением, что сего числа благополучно совершён уже не царевичем, а царём Димитрием въезд в столичный город Москву. Ксёндз Савицкий описывал ксёндзу Помаскому, как Димитрий, увидев Кремль, снял шапку, перекрестился и громко воскликнул: «Господи Боже! Благодарю Тебя! Ты сохранил мне жизнь и сподобил увидеть град отцов моих и мой народ возлюбленный!». По щекам его текли слёзы. Весь народ с ним плакал. Колокольный звон со всех церквей раздавался оглушительный. Одно только вышло не совсем удачно: возле Кремля, на площади, называемой лобным местом, собралось бесчисленное множество московского духовенства с хоругвями, с образами и с крестами. Раздалось церковное пение... «Но на беду наш Запорский, человек усердный не по разуму, велел нашим музыкантам играть. Я сам видел, какие гримасы по этому поводу делали московские люди: эти дикари не привыкли смешивать духовную музыку с военной».

От 18 июля уведомляли, что в Москву приехала царица-инокиня Марфа, мать Димитрия. Царь выехал встречать её за город, и вся Москва повалила за ним. Царица-мать ехала в карете. Димитрий подъехал к ней верхом. Карета остановилась. Царь соскочил с лошади и бросился к карете. Марфа открыла полу занавеса, закрывавшего бок кареты; сын бросился в её объятия; оба зарыдали и крепко обнялись. Так они пробыли с четверть часа перед множеством народа. Потом карета двинулась, но царь не сел на лошадь, а шёл пешком подле кареты несколько вёрст... «Боже, Боже наш! — восклицали москвичи. — Как дивно и неизречённо Господь Бог устрояет судьбу человеческую!» Редкий не плакал от умиления, и никто уже не сомневался в том, что Димитрий — истинный царевич.

От 30 июля уведомляли о торжественном венчании Димитрия на царство. Иезуиты особенно подробно описывали, как по окончании обряда царь, окружённый боярами, по устланному пути ходил в Архангельский собор и поклонялся там гробам отцов и праотцев своих.

В конце августа получили в Самборе уведомление от Черниковского и Савицкого, что наконец, после многих колебаний со стороны царя, глубоко преданного католичеству, но не желавшего раздражать своих бояр, они устроили алтарь в одной из запасных зал в Кремле и совершили там первое от Создания мира римско-католическое в Москве богослужение. Патеры усердно поздравляли с этим событием всех своих единоверцев, пророчили близкое торжество латинства в Московском государстве, «для чего не достаёт только, — прибавляли они, — царицы-католички». Извещали в то же время, что уже делаются приготовления для отправления посольства в Самбор за наречённой невестой царя, чтобы везти её в Москву.

Самбор был необыкновенно оживлён. Воевода принимал много гостей, но нередко уезжал к королю в Краков. Он чувствовал, что крупная азартная игра, которую года за полтора перед тем он затеял, обещает скорый выигрыш: его земляки понимали, что он в скором времени сделается тестем московского царя, и число приверженцев его партии быстро возрастало. Он приготовил, между прочим, особый церемониал для обручения своей дочери, когда приедет заранее возвещённый для этой цели посол; король обещал принять в церемонии участие. Поэтому в середине октября, когда из Львова прискакал в Самбор пан Пшепендовский, экстренный гонец воеводы, возвестить, что посол московского царя остановился во Львове на днёвку и через три дня будет в Самборе, воевода с дочерью и со всем семейством сел в приготовленные экипажи и уехал в Краков. Только пан Бучинский получил приказание как можно пышнее принять посла, поместить его в покоях, которые занимал в прошедшем году царевич, угостить получше и с почётом проводить в дальнейший путь — по направлению к королевской резиденции.

Маршалок двора был известный мастер устраивать встречи, и царский посланник, дьяк Афанасий Власьев, не мог не остаться доволен. Многочисленная свита его за ужином перепилась, но к утру, когда посланник собрался ехать в православный храм, почти все были готовы сопровождать его. Поезд был блистательный. Послу подали парадную карету воеводы... и никогда ещё перед бедной, хотя и основательно подновлённой, церковью местечка Самбор не останавливались такие важные и нарядные богомольцы. Вслед за послом торжественной поступью вошли в церковь почти сорок московских дворян и человек пятьдесят их прислуги. Богослужение было торжественное. Отец Герасим с пламенным усердием молился за царя всея Руси Димитрия Иоанновича и с умилением смотрел на молитву своих случайных прихожан. После обедни посланник передал священнику богатый царский вклад в церковь и пригласил его к себе обедать.