Деникин. Единая и неделимая - Сергей Кисин Страница 23

В Ставке периодически появлялись генералы, намекавшие на то, что пора бы закончить «пасхальный перезвон» и сменить его на «набат». Но что теперь могла Ставка?

Понимавшие всю катастрофичность с каждым днем ухудшавшейся ситуации профессиональные военные и правые круги общества взывали о «порядке», который могли дать либо военные победы, что в нынешних условиях было почти нереально, либо «твердая рука». Политически разрешить все противоречия вряд ли было возможно, длительное ожидание выборов в Учредительное собрание с каждым днем добавляло уверенности в том, что без «человека с ружьем» все равно не обойдется. Слова «диктатура» страшно боялись, хотя оно просто витало в воздухе. В обществе перебирались имена «твердых» на «к»: Корнилова, Крымова, Келлера, Каледина…

У каждого были свои плюсы и минусы, стопроцентной кандидатуры в «Пожарские» не было. О «Мининых» же и говорить не приходилось — статские лидеры давно уже дискредитировали себя политической импотенцией, игрой в популизм, перекладыванием ответственности с больной головы на здоровую. Фигура Керенского, вначале вызывавшая энтузиазм и надежды, постепенно превращалась в маскарадного петрушку. Ждали июньского наступления, как манны небесной, надеялись на чудо преображения «революционной армии». Солдатские комитеты же, подготовленные своей газетой «Окопная правда» и немецкой, свободно передаваемой при братаниях, «Русским вестником», в наступление не желали, пришлось самому Керенскому приехать на фронт и агитировать за атаку. Он вещал о долге, чести, дисциплине, повиновении, доверии к начальникам, говорил о необходимости наступления и победы.

В наступление толкали и союзники, истекавшие кровью во Фландрии и Шампани. Милюков и Гучков (до своей отставки) заверяли послов Антанты в неизменности принципов «войны до победного конца» даже с революционной армией, хотя, вероятно, понимали, что сами уже стали ее могильщиками. Милюков-Дарданелльский одно время носился с подкинутой ему молодыми офицерами идеей высадки десанта на Босфоре, но весь его пыл вскоре ушел в песок, когда министру из штаба Румынского фронта сообщили, что «войска не желают идти в десант».

Западный фронт Деникина тоже был практически небоеспособен. В полках находили по 8-ю самогонных аппаратов. Как вспоминал новый комфронта: «В одном из корпусов приказал показать мне худшую часть. Повезли в 703-й Сурамский полк. Мы подъехали к огромной толпе безоружных людей, стоявших, сидевших, бродивших на поляне, за деревней. Одетые в рваное тряпье (одежда была продана и пропита), босые, обросшие, нечесаные, немытые, они, казалось, дошли до последней степени физического огрубения. Встретили меня начальник дивизии с трясущейся нижней губой и командир полка с лицом приговоренного к смерти. Никто не скомандовал «смирно», никто из солдат не встал; ближайшие ряды пододвинулись к автомобилям. Первым движением моим было выругать полк и повернуть назад. Но это могли счесть за трусость. И я вошел в толпу.

Пробыл в толпе около часу. Боже мой, что сделалось с людьми, с разумной Божьей тварью, с русским пахарем… Одержимые или бесноватые, с помутневшим разумом, с упрямой, лишенной всякой логики и здравого смысла речью, с истерическими криками, изрыгающие хулу и тяжелые, гнусные ругательства. Мы все говорили, нам отвечали — со злобой и тупым упорством. Помню, что во мне мало-помалу возмущенное чувство старого солдата уходило куда-то на задний план, и становилось только бесконечно жаль этих грязных, темных русских людей, которым слишком мало было дано и мало поэтому с них взыщется. Хотелось, чтобы здесь, на этом поле, были, видели и слышали все происходящее верхи революционной демократии».

Поднимать боевой дух Западного фронта прибыл Главковерх, однако даже некогда популярный генерал Брусилов для разложенного воинства был уже не указ. Жесткие увещевания самого Деникина вообще прошли мимо ушей. Солдатский митинг постановил, что внемлет лишь личному приказу Керенского. Пришлось военному министру самому трястись на авто на позиции и заламывать руки с призывами к «товарищам солдатам» проявить «революционную сознательность».

После объезда подразделений сам Керенский заявил Главковерху Брусилову: «Ни в какой успех наступления не верю».

Интересно, что в своих воспоминаниях Деникин пишет, что был шокирован некоторыми выражениями и «истерикой» Керенского, а военный министр признается, что был «обеспокоен резким тоном Деникина в обращении с членами различных комитетов.»

Все надежды июньского наступления связывались с наименее разложившимся Юго-Западным фронтом (главком генерал-лейтенант Алексей Гутор) и конкретно с 8-й армией Корнилова, в составе которой появился первый ударный добровольческий отряд (3 тысячи штыков) Генерального штаба капитана Митрофана Неженцева.

Несколько раз переносились сроки наступления, которое, как обычно, не было согласовано с другими командующими фронтами. Намеченное на май, в итоге оно были утверждено на 16 июня на Юго-Западном фронте, 7 июля — на Западном, 8 июля — на Северном и 9 июля — на Румынском. Удар врастопырку — это уже отнюдь не прежний «брусиловский опыт» образца лета 1916 года, а авантюра эпохи агонии великой армии.

Два дня тяжелая артиллерия русских молотила по позициям австрийцев между Бржезанами и Злочовым, 18-го войска пошли в атаку. Тройной удар 8-й армии Лавра Корнилова на Галич, 7-й генерала Владимира Селивачева на Бржезаны и 11-й генерал-лейтенанта Ивана Эрдели (потомок венгерских дворян, однокашник Деникина по Академии) привели к прорыву фронта и углублению в оборону противника на 60 верст. За два дня боев русские войска взяли в плен 300 офицеров, 18 тысяч солдат, 29 орудий, отбросив врага за реку Малая Стрыпа. Первый ударный отряд капитана Неженцева (в составе 12-го корпуса генерал-лейтенанта Владимира Черемисова) под деревней Ямшицы опрокинул войска 26-го армейского корпуса (в составе 3-й австрийской армии генерал-полковника Карла фон Кирхбаха) и занял долину Бистрицы. В течение двух дней под ударами Корнилова корпус развил наступление на фронте в 50 км взяв поочередно Галич и Калуш, а также 30 тысяч пленных.