Чечня рядом. Война глазами женщины - Ольга Алленова Страница 23

– У нас один «двухсотый», пятеро «трехсотых», – хрипит кто-то в трубку. – В нас стреляют.

Еще через пару минут передают, что стрельба прекратилась.

Вскоре БТР и «Урал» возвращаются в комендатуру. На БТР – злые бойцы и еще не засохшая кровь, в грузовике – труп погибшего сапера. Раненых, а среди них оказался и наш знакомый Сергей, сразу же отправили в аэропорт.

Нам отдают камеру, запачканную кровью. Потрясенные бойцы собираются вокруг убитого. Он весь посечен осколками, и товарищи не узнают его лица.

– Он спиной ко мне сидел, спиной к спине, – всхлипывает без слез рыжий парнишка. – Он все на себя взял, все на себя…

Ребята рассказывают, что, проведя зачистку, обратно возвращались по той же дороге. Еще по дороге на задание кто-то обратил внимание на немолодого чеченца у большого дома из красного кирпича. Он сидел на табурете у ворот и улыбался.

– Когда мы ехали назад, на дороге у этого дома сработал фугас, – рассказывает командир спецгруппы. – Он был начинен гвоздями и болтами. Сразу после взрыва со стороны дома начался обстрел, мы тоже ответили огнем. Но стрельба быстро стихла, а когда мы бросились к дому, там было пусто.

Вместе с комендантом мы выезжаем на место взрыва. Здесь уже тихо, редкие прохожие говорят, что ничего не видели. Только одна женщина рассказывает, что взрыв слышала, что осколки залетели даже к ней во двор, а у нее дома был маленький ребенок. Большой дом из красного кирпича с изображенным на воротах долларом действительно пуст.

– Кто мог заминировать дорогу? – спрашиваем мы у женщины.

– Да они сами и подорвали, – спокойно отвечает она.

– Кто? – не понимаем мы.

– Федералы, – так же спокойно отвечает женщина.

– Подорвали сами себя! – мы с изумлением смотрим на женщину.

Женщина смущается и отводит глаза:

– А что, есть погибшие? Ну, тогда я не знаю.

В марте 2002 года в комендатуре Грозного мне рассказали о том, что из всех силовых подразделений, работающих в Чечне, лучшие результаты у чеченского ОМОНа. Я решила выяснить, как чеченцам удается работать лучше федеральных военнослужащих. В чеченский ОМОН меня доставил знакомый таксист. Омоновец с автоматом на воротах долго рассматривал мое журналистское удостоверение, потом связывался по рации с командиром, потом дотошно осматривал мой рюкзак.

– На себе ничего не несешь? – спросил он, глядя на мою куртку.

– Будете мою одежду проверять? – разозлилась я.

– А ты не ругайся, – примирительно сказал парень. – Я же тебя впервые вижу. Знаешь, что Масуда журналисты убили? А мы к своему командиру посторонних вообще не пускаем.

Парня звали Нурди. Потом я часто видела его в ОМОНе. Как-то даже встретила его после очередной спецоперации, уставшего и почерневшего от пыли.

– Носишь на себе килограммов тридцать, – сказал он, показывая на бронежилет, пояс с гранатами и оружие. – Когда все это снимаешь, кажется, что сейчас улетишь.

Это была самая серьезная жалоба, которую я услышала от чеченского мужчины.

Но в тот день Нурди с каменным лицом подвел меня к воротам и долго подозрительно смотрел вслед, пока его напарник вел меня к зданию. Они боготворили своего командира, и каждый готов был за него не раздумывая умереть. Кабинет командира находился на втором этаже. Меня не заставили ждать – дверь открылась, как только я постучала. На пороге стоял высокий худощавый мужчина в берете. Он, видимо, как раз выходил из кабинета и что-то говорил в свой Kenwood. Улыбнувшись мне и совершенно преобразившись, он исчез за дверью. Это был замкомандира ОМОНа Бувади Дахиев. Из-за стола встал второй – невысокий, симпатичный, с веселыми черными глазами мужчина лет сорока. – А что это за девочка и где она живет, – пропел он слова популярной песенки.

Так я познакомилась с командиром чеченского ОМОНа Мусой Газимагомадовым.

Уже через час беседы он стал совсем другим – серьезным и даже грустным. Его веселость и внешнее легкомыслие были защитой от новых людей, на самом же деле он каждый день осознавал весь трагизм жизни – своей и тех, за кого нес ответственность. Это я поняла не сразу, а спустя время – в тот день, когда 16 его бойцов погибли в подорванном террористами автобусе и он с черным лицом метался у воронки, выискивая следы тех, кто это сделал. Потом он и Бувади входили в 16 домов, где хоронили их бойцов. Хоронили в Урус-Мартане, в Гехи-Чу, в Науре и Комсомольском. Я заходила в дома вместе с Мусой и Бувади. Я никогда не забуду их лица. В те минуты они готовы были отдать все, чтобы оказаться на месте тех 16 убитых, а не в их осиротевших домах, перед глазами их матерей и жен.

Я провела много вечеров с Мусой и Бувади. Я доверяла им на все сто, и они мне тоже. Наверное, мне это льстило. Конечно, они часто надо мной подтрунивали – я не ела мясо и не пила водку, и они все время спрашивали меня, что я делаю на войне. Но мне кажется, за это они меня и уважали. И еще они уважали мою работу. Среди военных в Ханкале я никогда не встречала такого отношения. И я была очень благодарна за это своим чеченским друзьям. Когда мне негде было ночевать, я отправлялась в ОМОН – там для меня всегда находилась отдельная комната с диваном и спальный мешок. Однажды Муса после долгих уговоров даже взял меня на спецоперацию. Конечно, зря, потому что потом я долго мучила его вопросами о том, не жалко ли ему тех, кого он задерживает, и как жестокость может быть оправданной. В такие минуты он меня не понимал и ощетинивался, как еж.

– Значит, надо простить тех, кто ставит бомбы, разрывающие моих парней? – злился он.

Мы так и не пришли к согласию в этом вопросе, и я часто думала о том, что его вынужденная жестокость не приведет его к добру. После смерти своих омоновцев он заявил по телевизору, что объявляет кровную месть и что из каждого рода убийц он убьет лучшего. Меня тогда эти слова шокировали. «Значит, ты можешь убить невиновного только потому что он родственник убийцы?» – спрашивала я. «Что ты хочешь понять? – злился он. – Это война! И это чеченцы, а здесь другие законы! Здесь нельзя так, как вы привыкли там у себя в России!» Но все-таки, зная его, я была уверена, что он не станет убивать невинных людей просто ради мести. Объявить о ней – это был долг чеченского командира, за это его бойцы любили его и готовы были отдать за него жизнь. И он не мог сказать даже мне, что этот долг его тяготит.

В одну из последних наших встреч он взял гитару. В его кабинете, кроме меня и Бувади, находился еще мой коллега Вадим Речкалов и фотокор Костя Постников. Муса пел что-то очень грустное, а потом неожиданно подмигнул и запел свою любимую:

– А что это за девочка и где она живет, а вдруг она не курит, а вдруг она не пьет?

– Наверное, если я умру, то попаду в ад, – вдруг сказал он.

– А каким ты его представляешь? – спросил Вадим.

Муса помолчал и хитро улыбнулся.

– Не знаю каким, но вокруг меня 70 гурий, и все прекрасны.