Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида - Яир Лапид Страница 23

Эмигранты всегда хотят домой. Это часть эмигрантской мифологии. В каждом городе мира есть обшитый деревом ирландский паб, где у стойки сидят Пэдди и Кэтлин, принявшие изрядную дозу виски и тоскующие по зеленым холмам своей старой родины. Американцев проще всего встретить в «Макдоналдсе», китайцы толкутся в Чайна-тауне, итальянцы ходят в ресторан Луиджи (потому что в любом городе мира есть итальянский ресторан, а в любом итальянском ресторане есть шеф-повар, а всех итальянских шеф-поваров зовут Луиджи), поедают спагетти на скатертях в красно-белую клетку, а под конец запевают «Санта Лючию».

И лишь я тосковал по дому, которого еще не было.

Я не знаю, возможно ли с это точки зрения психологии – тосковать по будущему, но именно это чувство я испытывал. По уютному креслу, которое еще не приобрел, по карьере, которая еще не состоялась, по семье, которую я еще не создал. Но главным образом по ощущению причастности, по тому абсолютному пониманию, сопровождавшему меня все мое детство, когда ты являешься неотъемлемой частью происходящего вокруг тебя, а оно – частью тебя.

Я не первый человек, которого от одиночества спасла Ева.

С Хавой (Евой) Горовиц я познакомился на вечеринке, которую устроил капитан Шехнер. В одну из суббот он задержался на базе допоздна и обнаружил, что, когда все солдаты разъезжаются по домам, десяти его югославам некуда податься. У большинства из нас не было родителей, к которым можно было бы поехать, а мне у мамы и Руди просто негде было разместиться. Я предпочитал оставаться с друзьями.

Шехнер сделал несколько звонков и уговорил медсестер из находившейся неподалеку больницы провести с нами субботний вечер. Они пришли прямо с работы, некоторые были в больничной униформе (почти как в романе Хемингуэя «Прощай, оружие!»). Мать Хавы заведовала прачечной больницы. Она заставила Хаву тоже пойти «провести время с этими бедными солдатиками».

А бедный солдатик, стоявший у стены, с первой минуты не мог отвести от нее глаз. Она тогда училась в одиннадцатом классе – хрупкая блондинка, красивая и немного испуганная, она покорила меня, как только вошла. Я подошел и заговорил с ней на ломаном иврите, но вскоре выяснилось, что она говорит на немецком с легким венским акцентом. Ее мама, репатриантка из Австрии, поболтав со мной пару минут, поняла, что я – «мальчик из хорошей семьи», и разрешила дочери пойти со мной погулять.

Это был невинный роман двух детей, длившийся более двух лет. Она ждала меня по вечерам у входа на базу, и мы отправлялись гулять, держась за руки, до шоссе и обратно. Или забирались на водонапорную башню и усаживались на ее бетонный край, наблюдая за раскинувшимся перед нами городом. Сверху Афула выглядела почти красивой.

Самое большое наше приключение произошло после того, как пришло письмо от моего дяди Пали, в котором он сообщил, что на провезенные в контейнере деньги взял в аренду небольшую гостиницу в Тверии, и приглашал меня приехать в ближайший свободный вечер. В ту же субботу Хаве удалось достать два велосипеда, и мы отправились в Тверию. Мы провели там выходные, изображая Грету Гарбо и Джона Берримора в фильме «Гранд-отель».

Но самой привлекательной чертой Хавы (которая позже стала известна как профессор социологии Хава Этциони-Халеви) было то, что она была абсолютной израильтянкой. Как и любая другая девушка, Хава стремилась познакомить своего друга-солдата с завидующими подружками, и я оказался в окружении девушек, бросавших на меня смущенные взгляды, болтавших и хихикающих, в то время как я безуспешно пытался понять их быстрое щебетание на иврите. Благодаря Хаве я узнал, что такое «святая троица»: фалафель, салат и газировка, от нее я впервые услышал о политике и высшем образовании, она переводила для меня с иврита книги, которые я не мог одолеть сам, читала вслух заголовки статей в газетах и впервые дала мне послушать песню молодой израильской певицы Шошаны Дамари под названием «Анемоны». Я не знал, что такое анемоны, но песня мне понравилась, и певица тоже.

Она говорила, а я слушал (признаюсь, это был последний случай таких взаимоотношений в моей жизни) и не мог наслушаться. Мои югославские друзья все еще томились в языковой клетке, а я уже вырвался на свободу, в мир настоящих израильтян.

* * *

Капитан Шехнер, который по-отцовски наблюдал за нашим романом, усмотрел возможность, которую сам же и реализовал, – когда подошел срок моей демобилизации (в то время срочная служба длилась два с половиной года), он уговорил меня остаться еще на полгода сверхсрочно, чтобы скопить немного денег. Я подписал контракт и сделал большой шаг вверх по лестнице армейской иерархии, получив звание младшего сержанта.

Мои югославы расставались со мной со слезами на глазах. Каждый пошел своей дорогой. Барран уехал в кибуц и женился на красавице-еврейке из Йемена. У них родились пятеро детей, а потом тринадцать внуков, Мато-большой стал сутенером во Франкфурте, Мато-маленький уехал в Аргентину и разбогател, Оскар работал на сахарном заводе, остальные тоже как-то устроились. Общались мы довольно редко, но один раз в году, в праздник Суккот, обязательно собирались в лесу Бен-Шемен вместе со всеми, кто приплыл на «Кефале», с их детьми и внуками. Кто-то доставал аккордеон, и начинались головокружительные танцы, на мангале жарились толстые колбаски, по рукам ходили бутылки золотистой сливовицы. В течение всего года я был венгром – после писателя-юмориста Эфраима Кишона, пожалуй, самым известным в Израиле, – но раз в году, во второй половине дня, становился настоящим югославом.

Месяцы сверхсрочной службы пришли и ушли – несмотря на все уговоры Шехнера, я отказался продлить контракт. За несколько дней до моего двадцатилетия мы со слезами попрощались с Хавой, клянясь друг другу в вечной любви, и я уехал в Тель-Авив.

Весь следующий год мы еще продолжали встречаться раз в неделю, по четвергам, но чем дальше, тем более отдалялись друг от друга. Я с головой окунулся в новую жизнь, а она пошла служить в армию, в разведку. В конце концов мы расстались, как писал Т. С. Элиот: «не со взрывом, а со всхлипом». Мы оба понимали – и не решались высказать это вслух, – что если бы встретились несколькими годами позже, то у нашей истории, возможно, был бы другой конец.

Пятьдесят три года спустя Хава читала лекции за рубежом. И однажды ночью никак не могла уснуть. Она встала, включила компьютер и зашла в интернет, где главной израильской новостью было сообщение о моей смерти. Хава поднялась, включила все освещение в номере и просидела в кресле всю ночь, глядя в окно, пока не забрезжил сероватый рассвет.

Меня тогда занимало не будущее, а вопрос, есть ли оно у меня вообще. Несколько месяцев я болтался без дела, потерянный и запутавшийся, пытаясь решить, что же мне делать в жизни. По ночам встречался в Яффо с друзьями по армии и играл в покер до самого утра. У одного из моих хороших друзей из Нови-Сада, Томи Ягоды, была небольшая квартира в Рамат-Гане. Мы проводили там немало времени. Ягода обладал неисчерпаемым обаянием, и вереницы молодых и любопытных тель-авивских девушек проникали в эту квартиру каждый вечер, чтобы новые репатрианты не страдали от трудностей абсорбции.