Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе Страница 23

Такому раскладу поэтесса подчиняет свое перо и разум. Однако память существует по собственным законам.

* * *

Я убедилась в этом, когда распорядительница фонда Ахматовой в Национальной библиотеке Санкт-Петербурга открыла для меня папку с рукописью воспоминаний о Модильяни. Несколько листков, мелко исписанных карандашом. Мое внимание сразу же привлекла одна мелочь: в тексте было много исправлений, но ни одно не относилось к закавыченным репликам художника. Слова, которые Модильяни говорил Анне в Лувре, в Люксембургском саду, на холме Сент-Женевьев, в лабиринте улочек вокруг Пантеона, крики восторга или радости встречи, все соображения, которыми он делился весной 1911 года, будучи уверенным, что его поймут, спустя сорок семь лет неузнаваемая обрюзгшая матрона помнила наизусть.

* * *

«Мы понимаем друг друга».

«Лишь вы можете это осуществить».

«Драгоценные камни не должны быть искусственными».

«Я забыл о том, что в центре есть остров». (Во время ночной прогулки по Парижу.)

«Гюго – это чересчур высокопарно».

«Я забыл вам сказать, что я еврей».

«Сматываемся отсюда!»

«Будь мила и добра».

В уединении в Болшево «специалистка по любви», как называют Ахматову медсестры, ведет тайную войну с прошлым, из которого, будто из камня, надо высечь воспоминания, не ободрав при этом ладони. Необходимы осторожность хищника и хладнокровие палача. Но какое чудо – писать о периоде жизни, на который уже никакое событие, никакое действие, никакие передряги не могут повлиять! Наслаждение тотальным контролем над самим собой и миром прошлого. Подолгу обдумывая каждую фразу, Ахматова восхищается тем, что запрещает себе называть «удачей».

Писать, писать еще и еще. Продлевать наслаждение и спокойствие. Внезапно воспоминание, словно крошечная песчинка, волею Господа отколовшаяся от большого камня, нарушает спокойствие. Внезапно тишину и негу пронзает запретное воспоминание: звук голоса Модильяни.

Изменчивый голос – то мягкий, то жесткий, голос жителя то Ливорно, то Парижа. Голос, чья нежная интонация очаровывала, голос, который по ночам звучал глубоко, будто сама тьма.

Ахматова снова берет карандаш.

На ум ей приходит фраза.

Перед этой фразой осторожность улетучивается, бумага словно призывает: «Запиши!»

И Анна записывает.

* * *

«Мы понимаем друг друга». Модильяни недаром восторгается – это действительно чудо. Ведь они с Ахматовой могли не встретиться, остаться незнакомцами на маскараде или светском рауте, и тогда бы не узнали, что такое абсолютное доверие.

Чудо – слышать от другого человека собственные слова, мысли, вызревшие в одинаковом одиночестве, в одинаковой тишине.

«Лишь вы можете это осуществить». Разве подобное заявление не стоит любых клятв и объятий? Разве не кладет к ногам женщины весь мир мужчина, одним возгласом вырвавший женщину из забвения? «Лишь вы можете это осуществить»: лишь вы можете придать мне уверенности, лишь вы можете развеять мою тревогу, лишь вы можете сделать мое одиночество еще более глубоким и одновременно желанным, лишь вы можете испугать смерть.

Чудо – наблюдать за тем, как мысли тают одна за другой, вырисовываются новые силуэты, новые воспоминания приходят дружным строем. Фантастический танец воображения и памяти прославляет призраков прошлого. Люди словно материализуются: они снова могут ходить и дышать, говорить – в комнате на улице Флерюс, если вы позволите, конечно, или на антресолях, если вам вздумается поиграть в богемную жизнь и не смутят прогорклый запах штукатурки, сырость и тараканы. Но не будем отдаваться обыденным желаниям, останемся фокусниками, канатоходцами, обманем физиологию, восстанем против невозможного, поможем мужчине стать лучшим другом женщины, а женщине – осязаемым раем мужчины.

Вечер так нежен, и в этой части города, в театре камней и листвы – отрада. Поговорим еще немного, утолим жажду общения, расскажем об открытиях, вдохновивших лишь нас, поведайте то, чего я сам о себе не знаю, и позвольте мне угадать обещания, данные давным-давно вашим лучшим друзьям – игрушкам.

Анна Ахматова и Модильяни в Люксембургском саду, в укрытии – под огромным зонтиком. Они наслаждаются друг другом, улыбаются всему: дождю, который гонит детишек под деревья, старикам, гадающим, по какой аллее «король поэтов» отправился обедать. Модильяни приводит Анну к памятнику Верлену. Его поставили недавно.

– Верх уродства!

Этот крик прозвучал по-французски. Модильяни не говорил по-русски, Ахматова – по-итальянски. Поэтому общались они на неуклюжем французском. Завоевать абсолютное доверие на неродном языке – особая задача. Она предполагает особую точность мышления, но кроме того – движение ощупью, игру воображения, изобретательность, без которой неизбежны недомолвки, и, конечно, язык тела, гримасы, взгляды, жесты, смех, загадочные улыбки: «Мы понимаем друг друга!»

Иногда слова не приходят на ум, и тогда достаешь из кармана книгу. Поэзия способна создавать вокруг людей что-то вроде магического круга, пещеры мудреца, шалаша, какой может соорудить ребенок в глубине сада. Почитаем вместе, дорогая Анна, стихи Верлена. Амбруаз Воллар собирается напечатать их с гравюрами Мориса Дени. Почитаем из «Мудрости»:

Неужто лжет мой сон невинный

О том, что души неразлучны,

О том, что чувства их созвучны,

О том, что две любви едины? [54]

Прочтем эти стихи, родим их прямо из тишины в один голос! Чувствуете ли вы то же, что и я? Преграды между нами и внутри нас необходимо разрушить: лишь вы способны это осуществить!

* * *

Благодаря Модильяни Анна вновь осознала, что поэзия может доставлять физическое удовольствие, какими бы целомудренными ни были стихи. Когда голоса звучат в унисон, тела на скамейке сближаются – нет ничего более сладостного. Поэзия – это то, чем делятся, Анна забыла простую истину. Вот что значит общаться с неправильными людьми. В Санкт-Петербурге в «Башне» Иванова для поэтов его круга поэзия – спорт, повод для мелкого и крупного соперничества. Блок против Гумилева, Гумилев против Иванова, Кузьмин против Мережковского. Гиппиус со всеми и против всех. Гнилой дух Петербурга. Каждый в погоне за славой, за таким признанием и такими привилегиями, каких не будет у собратьев по перу. Все стремятся очаровать прекрасных сирен и сделать карьеру среди акул; вечер за вечером слушая льстивые лживые речи, привыкаешь к ним, постепенно впитываешь миазмы.

Модильяни считает поэзию живым источником, который охлаждает горячую голову и освежает взгляд на мир. Поэзия спасительна и духовна. Самый литературно образованный «монпарнасец» делает из книг Данте, Лотреамона [55]и Верлена своего рода часословы.