Дамы плаща и кинжала - Елена Арсеньева Страница 23

Шевчук и его жена всю жизнь жили в Бобруйске, знали массу народа, причем знали хорошо. Перебрали в памяти всех — и вспомнили об Александре Георгиевне Питкевич.

С ней мало кто общался и мало кто здоровался, ее боялись, хотя она была женщина милая, приветливая. Причем этакая «зона молчания» образовалась вокруг нее уже давно — с десяток годков. Именно тогда ее муж был арестован как враг народа и сослан бог весть в какие сибирские дали — якобы за участие в националистической контрреволюционной организации. Шевчук хоть и был коммунистом и верил в дело партии, однако же обо всех этих заговорах предпочитал даже не думать. Столько вокруг них накручено! Начни только думать — либо голову сломаешь, либо с тоски подохнешь. Боролись, мол, за Советскую власть — да на то же и напоролись…

После ареста мужа Александра Питкевич долго не могла устроиться на работу, а между тем она была преподавательницей немецкого, и отличной преподавательницей! Кое-как взяли ее в школу, зато, когда пришли немцы и стали зазывать к себе на работу местное население (сначала добровольно), Александра откликнулась в числе первых. Теперь она работала в комендатуре переводчицей и держалась настолько отдаленно от всех, даже от соседей по дому, что немцы могли не сомневаться: она им предана всецело, ни о каких ее связях с партизанами и речи быть не может. Знакомство с Питкевич могло быть для подпольщиков очень нужным, однако к ней даже соваться боялись: считали, ненавидит она всякое напоминание о советском прошлом, непременно донесет!

Только Шевчук иногда думал: а донесет ли? На подлюгу она не похожа, Александра-то Георгиевна…

Он рассказал о Питкевич Лиде, и у той вмиг загорелись глаза:

— Муж репрессирован? А не знаете, он еще жив? В лагере? Или расстрелян? Умер?

— Да кто ж его знает, — неуверенно сказал Шевчук. — Может статься, что и жив, потому что она жила одиноко, ни с кем не гуливала. Пока его мать не померла, все к ней в Осиповичи езживала, сама ее «мамой» звала. Но слуху такого не было, что овдовела.

— Тогда есть мысль, — выпалила Лида и торопливо распростилась.

Прошла неделя, и на связь с Шевчуком вышел человек от Самсоника. Он передал для Ласточки спрятанную в папиросе бумагу. На бумаге было письмо от Валерия Питкевича. Да, муж Александры Георгиевны и в самом деле оказался жив. Он писал, что ему обещали сократить срок ссылки и отправить на фронт (останешься жив — получишь свободу!), если Сашенька поможет девушке, которая обратится к ней и назовется Лидой Карчевской. Кто знает, война не навек, глядишь, еще и будем мы вместе…

Но даже с этим письмом Шевчук Лиду к Питкевич сразу не пустил: послал к Александре ее знакомого еще по работе в школе — Митрофана Руднева. Этот человек был у Шевчука на крючке: сын его партизанил в отряде Самсоника. Руднев жил меж двух огней: узнают немцы, что сын в партизанском отряде, — отца к стенке поставят. А если он осмелится ослушаться партизанского приказа, то и самому конец, да еще и сына «товарищи» хлопнут. Это уж как пить дать!

Руднев послушно поговорил с Александрой Георгиевной, намекнул, что есть письмо от мужа, что за помощь подпольщикам тому светит послабление, ну а откажется Сашенька помогать — тоже ясно, что ему «светит» в тех далеких северных землях…

Руднев был изумлен, увидев, как преобразилась при этой вести Александра Георгиевна. Да, не зря про нее говорили, будто она безумно любила мужа. И любит по сей день! Да она ради него не только подпольщицу какую-то за племянницу выдаст и поможет переехать в Брест — она себя гранатами обвяжет и под машину с командующим германским фронтом бросится!

О своем психологическом открытии Руднев, впрочем, промолчал — только и сказал Шевчуку, что Александра согласна помогать, но сначала хочет посмотреть на «племянницу».

Все женщины отлично знают, что второго случая произвести первое впечатление не бывает. Поэтому Лида готовилась к этой встрече так тщательно, как если бы шла, к примеру, на встречу с матушкой своего жениха. Правда, жениха у нее не было, так же как и особого выбора нарядов, зато было богатое воображение и отличный вкус. С миру по нитке — голому рубашка. Одевали Ласточку всем подпольным миром. На дворе уже стояла зима, поэтому Лида явилась к «тетушке» одетая, словно на святочный бал: меха, шляпка, новые ботиночки на каблучках. Самой очаровательной деталью ее туалета была маленькая муфточка, в которой Лида грела свои изящные ручки… сжимая рукоять пистолета.

Слава богу, дырявить дорогой мех выстрелом не пришлось. Как ни странно, «родственницы» очень понравились друг другу, и Лида сама не смогла сдержать слез, когда Александра Георгиевна читала письмо мужа. У Ласточки даже сердце заныло от внезапной зависти, хотя чему, казалось бы, тут было завидовать?

Ну как чему? Конечно, любви, которой у нее не было… Не до любви, думала раньше, — война! Оказывается, кое-кому — до любви!

После встречи с Лидой Александра Питкевич пошла к коменданту, личной переводчицей которого она была, и стала умолять его дать ей пропуск в Брест. Дескать, большевики на подходе к городу, прорвут фронт — ее не помилуют. Немцы-то эвакуируются, а ее за что на растерзание оставлять?

Почему-то ни она сама, ни комендант не подумали о том, что, ворвавшись в Бобруйск, большевики точно так же ворвутся и в Брест. Комендант погоревал, что лишается отличной переводчицы, однако пожалел рыдающую, перепуганную женщину, тем паче что дела на фронте были и впрямь плохи, да и партизаны покоя не давали, несмотря на усилия карательных отрядов… Он выписал пропуск и Александре Георгиевне, и ее любимой племяннице. В пропуске значилось также обращение коменданта к немецким воинским частям оказывать переводчице и ее семье содействие в передвижении на запад.

И тут случилась интересная история. Все деньги Лиды находились у ее связной и квартирной хозяйки — Марии Левантович. Сумма немалая — десять тысяч марок. Когда Лида собрала вещи и спросила у Марии деньги, та начала рыдать и сообщила, что деньги исчезли. Видимо, кто-то их украл, она хватилась не сразу, теперь, мол, не сообразит, кто это сделал…

— Что ж ты сразу не сказала? — спросил Шевчук, совершенно потерявшись от ужасной пропажи. Такая огромная сумма — десять тысяч марок… Причем деньги-то подотчетные, из Центра! Растрата! Никто ведь не поверит, что деньги пропали, как пить дать прижмут после победы к ногтю и Марийку-растяпу, и его, руководителя группы.

Впрочем, до победы еще предстояло дожить. А деньги Ласточке нужны были сейчас.

Пошарив по сусекам, Шевчуки дали Лиде полторы тысячи — все, что было, да еще жена Ивана Яковлевича вынула последнюю «захованку» — две золотые монеты по пять рублей, подарок матери на свадьбу:

— На всякий случай, Ласточка!

Две с половиной тысячи марок дал Руднев. Мария Левантович не выложила ни гроша — только всхлипывала и очень осторожно рвала свои густые, черные волосы. Она даже в слезах, даже в отчаянии оставалась красавицей.

Лида смотрела на нее с отвращением.

«Ишь-ка, не зря, выходит, Ласточка Марийку терпеть не могла, — удивился Шевчук. — А я думал — бабство. Вот тебе и бабство. Лида как чувствовала беду!»