Утро Московии - Василий Лебедев Страница 23

– А ты не боишься?

– А ты? – неожиданным вопросом ответил парнишка, глядя прямо в глаза иноземцу.

Тот, не сумев сразу овладеть собой, честно ответил:

– Я боюсь.

Мальчишки оскалились, задергали было Джексона за рукав, за эфес шпаги, но юный собеседник отстранил их и тоже серьезно сказал:

– Не бойся. Страх – что престатие [98]: устрашился – сгинул.

– Страх – смерть, с этим я согласен, но там можно погибнуть и смелому человеку: голод и холод не разбирают…

– Ничего! Раз там люди живут, значит, и ты проживешь, только посмотреть надо, как они в снег закапываются да чего едят, понял?

Ричард Джексон не ответил, возможно, потому, что Глазунов не перевел ему последний вопрос, но вдруг торопливо стал перебирать вверх пальцами левой руки по ладони правой, поднятой на уровень груди, – раз, раз, раз, – пощипал, поосвободил, на диво ребятне, пальцы из правой перчатки, стащил ее наконец, длинную, пахучую, и полез в карман. Он вытащил кошелек, не сводя глаз с подростка, достал крупную серебряную монету и решительно подал юному собеседнику.

– Вот тебе на счастье! Будь, юнга, моряком!

– Настоящая!

– Истинное серебро! – загалдели мальчишки и утянули товарища поскорей в толпу, чтобы иноземец не передумал и не отнял монету.

Шумила видел эту сцену со стороны. Он заметил, что Джексон не оскорбился и не удивился тому, что мальчишки сбежали от него, он только задумчиво посмотрел им вслед и спросил Глазунова:

– Кто этот юнга?

– Рыжий-то? Так это Семка Дежнёв! Я вам больше не надобен?

И Михайло Глазунов заторопился к фряжским рядам, где с каждого торга в рубль ему причиталось по денге. Сколько он тут уже потерял!

Ричард Джексон достал записную книжку и пометил на той странице, где говорилось о встречах с русскими:

«Семка Дежнёв, великоустюжский подросток с великолепно развитым чувством самосохранения. Хороший вышел бы юнга и мореплаватель. Жаль, что на этой земле его смелый порыв обречен».

Чагина и Андрея по-прежнему не было видно ни в рядах на набережной, ни в переулке. Не видно было и Кузьмы Постного, крутившегося около них в самом начале людского собора. Оставался кабак, но оттуда доносился плотный гул. Толпа давилась на крыльце, просили бадейку вина через окошко, пили тут же, пристроившись на корточках. Засыпали тут же. Кое-где разгорались пока небольшие, еще не вечерние драки: уездные с посадскими, торговые – с дворянскими детьми, вечные холопы – с кабальными временно, но тут же мирились и шли в кабак или в стрелецкие подклети, где им наливали такую же стопу вина, но на копейку дешевле…

– Не жалей! – то и дело разносилось по улицам. – Больше ушло Онисиму!

Шумила потолкался у кабака, прислушиваясь, не крикнет ли Чагин внутри, – тогда стоило пуговицы рвать, продираясь внутрь. Не крикнул Чагин. Спросил про него у костореза Грибова, вывалившегося из кабака в одной исподней рубахе, без сапог и без шапки, но тот не помнил, где видел Чагина. Оставалось пройти по двум-трем избам, куда они могли затесаться под горячую руку, но вспомнился отец. Ждет, должно быть, старик, когда расскажут про указ, и Шумила решил зайти сначала домой, а потом заглянуть к Ломовым.

Отца он нашел дома. Старик сидел за столом, покрытым чистым полотном. Посуда после завтрака стояла на лавке, где вот уже второй день Виричевы ели, поскольку стол был отдан часам, да и все в доме было подчинено этой важной работе Виричева-старшего: не отвлекали его вопросами, не спрашивали, кормлена ли лошадь, да и сами ели кое-как, а Алешка и вовсе бегал голодным: схватит кусок – и на улицу.

Часы стояли перед Жданом Иванычем и были открыты. Жарким комочком солнца метался внизу золоченый маятник, издавая четкий сухой стук.

– А вот и я! – весело сказал Шумила, прихлопнув дверь, но тут же ее приотворил: душно было в избе.

Ждан Иваныч не оторвался от дела, хотя должен был услышать, что кто-то вошел. Он шлифовал просверленное в какой-то непонятной детали отверстие, то и дело примерял к нему шпильку. По всему было видно, что он забыл и про указ, и про еду (вчерашний горшок овсяной каши так и стоял нетронутый), и даже про время и про себя. Волосы его, осыпанные остывшей окалиной, прилипли к вискам. Рубаха была расстегнута на груди. Легонько подрагивал литой серебряный крест на потемневшем от пота гайтане.

– Указ говорен был, – сказал Шумила, полагая, что старик заметил его.

Ждан Иваныч оглянулся на голос, на миг выразил не то радость, не то удивление, что сын тут, и снова отдался занятию делом.

«А глаза-то, а глаза-то – как у пчёлкинского сына Илюхи! Такие же потерянные, сквозь человека зрят…» – подумал Шумила и продолжал громче:

– Царь ноне за всякие посулы кнутом править велит и тех, кто берет, а наипаче – кто дает, дабы неповадно было. Слышь?

Ждан Иваныч снова повернулся к сыну, но в лице старика ничего не дрогнуло, не изменилось, а глаза, по-прежнему отрешенные, смотрели теперь куда-то мимо.

«Как порченой, – в полуиспуге ухмыльнулся Шумила. – Смудрил, видать, чего-то…»

– Вспоможенье надо или нет? – спросил он.

– Ступай, ступай, я сам!

– Я возьму два алтына? – спросил Шумила нерешительно, зная, что с деньгами худо, что с товаром еще не выходили в ряды ни разу за эту весну. Но такой уж нынче подвернулся день, что не усидеть дома. – Алтына, говорю, два… Тять, а тять, слышь?

Отец не ответил.

Шумила помялся, подошел к красному углу, протянул руку и достал из-за божницы тряпицу.

– Я только два алтына, – сказал он виновато. – Завтра освободим кузницу, продадим товар – вот и рубли поведутся.

– Завтра за крицей, за крицей! – замахал старик свободной рукой, вкладывая в этот жест нетерпеливое желание остаться одному.

Шумила понял и не стал мешать.

«Совсем портится дед. Часы ходят – чего еще? – а он все мудрит чего-то. Сломает, не дай бог, получит кнута…»

Вспомнилось Шумиле, как несколько лет назад отец выковал светец печерскому скитнику. На светце тонко отковал листья осочьи да цветы, а в том самом месте, где лучину вставлять, чуть выше, ладно выковал головку ангела. Горит лучина, а лицо светится! И все бы хорошо, да монах, что возил светец скитнику, довел игумену, что лицо ангела не свято, а озорно и зазорно и будто бы сковано с лица внука Алешки. Греха-то было! Шумила шел к Ломовым и серьезно опасался, как бы опять до чего старик не домыслился, ведь часы-то, по слухам, самому царю фряга везет. Посадят в колодники. Там, в остроге, Сидорка Лапоть давно ждет напарников: как наберется партия – так и отправят за Камень.