В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии - Оттокар Чернин Страница 23

Когда зимой 1917 года мне пришлось вновь свидеться с императором Вильгельмом в качестве министра иностранных дел, я нашел, что он поседел, но все еще полон прежнего одушевления. Несмотря на демонстративную уверенность в победе, мне кажется, что зимой 1917 года Вильгельм уже имел сомнения относительно исхода войны и страстно желал довести ее до приемлемого конца. После первых же наших разговоров я стал убеждать его идти на все жертвы, дабы закончить войну, он прервал меня словами: «Что же вы хотите? Никто не жаждет мира больше меня. Но мы же слышим ежедневно, что они не хотят мира прежде, чем Германия будет уничтожена».

Этот ответ соответствовал истине, потому что все заявления Англии сводились к тому же самому: «Germaniam esse delendam» ^[5]. Я все же пытался убедить императора пожертвовать Эльзас-Лотарингией и высказал убеждение, что при такой конъюнктуре, раз Франция добилась бы того, чего требуют ее национальные идеалы, ее ничем нельзя было бы заставить продолжать войну дальше. Мне кажется, что если бы у императора была положительная уверенность, что эта уступка положит конец войне, и если бы он освободился от страха, что Германия найдет такие условия невыносимыми, он лично дал бы свое согласие. Но опасение, что это поражение, следующее за всеми принесенными жертвами, толкнет германский народ на отчаяние, имело для него решающее значение.

Сейчас еще не приходится утверждать, что его опасение было ложно. В 1917 году, да еще и в 1918-м, вера в победу Германии была столь сильна, что остается по меньшей мере сомнительным, что германский народ согласился бы отдать Эльзас-Лотарингию. Все партии рейхстага, включая и социал-демократов, были против этого. Весной 1918 года один высокий гражданский сановник говорил мне: «У меня было два сына. Один убит на войне, но я лучше отдам второго, чем Эльзас-Лотарингию». И так думали многие.

В течение тех полутора лет, когда мне постоянно приходилось встречаться с Вильгельмом II, его душевное состояние, конечно, претерпело целую эволюцию. Каждый раз после крупных военных успехов, после падения России и Румынии его генералам удавалось увлечь его своей завоевательной программой.

Было бы совершенно неверно думать, что Вильгельм II был насквозь проникнут мыслью: «прежде всего мир». Он колебался, тогда он был настроен скорее пессимистически, иногда оптимистически, и в связи с этим изменялась и его программа мира. Ведь вполне естественно, что изменившаяся картина на фронте оказывала влияние на психологию отдельного человека, и во всей Европе не нашлось бы человека, свободного от таких колебаний.

В начале сентября 1917 года император писал императору Карлу по поводу предстоящего наступления на итальянском фронте, и в письме его есть такое место:

«Я надеюсь, что общее наступление наших союзных войск повысит настроение твоего министра иностранных дел. По рассмотрении общего положения, я нахожу, что у нас есть все основания смотреть на будущее с полным доверием».

Мы находим свидетельства таких колебаний в его настроении и в других письмах и выражениях императора. Помимо всего, и он, и германское министерство иностранных дел охотно следовали определенной тактике, состоящей в том, чтобы выказывать «Австрии, усталой от войны», нарочитую уверенность в победе, чтобы таким образом вдохнуть в нас силу сопротивления.

Делу сохранения дружеских отношений между Веной и Берлином много послужил эрцгерцог Фридрих. Разрешение щекотливых военных вопросов нередко грозило вызвать разногласия. Честная и открытая манера эрцгерцога и его всегда доброжелательные и скромные выступления часто выручали нас из тяжелого положения.

После поражения Германии и переворота, когда оскорбление императорской семьи стало вполне безопасным предприятием, некоторые газеты доставили себе удовольствие осыпать грязью также и эрцгерцога Фридриха. Но эта грязь к нему не пристанет. Это человек благородного, безупречно честного характера, который всегда выступал против злоупотреблений. Благодаря ему нас миновало много зла. Если он не мог помешать всему случившемуся, то не по своей вине.

Усталым от войны и жаждущим мира, в точном смысле этого слова, был кронпринц Вильгельм, когда я после многих лет встретился с ним летом 1917 года. Я тогда выехал на французский фронт, чтобы встретиться с ним и попытаться, нельзя ли использовать его для оказания давления на высшее военное начальствование в смысле уступчивости.

Длинный разговор с ним убедил меня, что если он когда-либо и был настроен воинственно, то сейчас он стал настоящим пацифистом.

Вот несколько записей из моего дневника:

На Западном фронте 1917 года

Мы едем в Кан-де-Ромен отдельными группами с тем, чтобы не привлекать внимания неприятельской артиллерии на наши автомобили, потому что местами дорога открыта. Меня посадили с Бетманом. Мы говорили о военных, и Бетман сказал: «Увидев меня, генералы, конечно, забросают меня ручными гранатами». Ему приходится выдерживать страшную борьбу против этих защитников «войны до победы».

Высоко над нами неприятельский аэроплан. Он кружит, не удостаивая не малейшего внимания шрапнели, разрывающиеся вокруг него. Стрельба прекращается, и он улетает на недосягаемую высоту. Издалека слышен артиллерийский огонь, точно дальний гром.

Французские линии недалеко от Кан-де-Ромен, всего только несколько сот метров. То тут, то там раздаются выстрелы и слышен рев гранаты, а так все тихо. Еще слишком рано, стрельба обычно начинается около десяти, а прекращается к полудню, чтобы поесть, а днем опять возобновляется.

Когда мы возвращались, начался ежедневный артиллерийский бой. Он непрерывно гремел по всей линии.

Сен-Миель

Мы остановились в Сен-Миеле. Там осталось много французов. Их удержали как заложников, чтобы город не обстреливали. Они стояли на площади и рассматривали прибывшие автомобили.

Я заговорил с одной старухой, сидевшей в стороне от других на ступеньках одного дома. Она сказала: «Это несчастье уже непоправимо. Хуже, чем сейчас, быть не может. Мне все равно, что случится. Я не здешняя. Мой единственный сын убит, мой дом сожжен, мне нечего больше терять. У меня осталась только ненависть к Германии, и я завещаю ее Франции». И она глядела мимо меня в пустоту. Она говорила без всякой страсти – только очень грустно.

Эта ужасная ненависть! Целый ряд поколений сойдет в землю, пока пройдет этот поток ненависти. И разве при такой психологии народов возможны правильный дележ, справедливый мир? Не дойдет ли дело до того, что один из них будет повержен в прах и уничтожен?

Сен-Прива

По дороге в Мец мы проезжали через Сен-Прива. Вдоль улицы памятники, повествующие о 1870 годе. Места все исторические, пропитанные кровью. Каждый камень, каждое местечко говорит о прошедших великих временах. Здесь были посеяны семена идеи реванша, из-за которого идет борьба.

Бетман, кажется, угадывает мои мысли. Легче было бы Германии, говорит он, примириться с любой жертвой, чем отдать Эльзас, потому что ей пришлось бы тогда стереть одну из самых блестящих страниц своей истории.