Врачебные тайны дома Романовых - Борис Нахапетов Страница 22

Утерянный дневник Елизаветы Алексеевны был бы очень полезен в анализе последних дней императора. Но, увы, записи эти мешали «предсказателям». Двойная игра лейб-медика продолжается. Для «публики» у него «чем дальше, тем хуже», а императрицу утешает «удовлетворительным» здоровьем.

18-го ноября:

Виллие: «Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя».

Таким образом, дневник лейб-медика Виллие, главного лечащего врача императора (врача, который был просто обязан фиксировать день за днём ход болезни серьёзной, по его мнению), самодержца великой страны, не отражает ни самого этого хода, ни симптомов недуга, ни применяемых лекарств, ни вообще методов лечения, ничего другого, что относилось бы к этой печальной истории. Как некий робот, он выдавал только запрограммированные фразы — однотипные и однотонные. Записи Волконского, а уж тем более императрицы, более живые и более человечные. Они и более подробные, нежели это видно из наших выписок, тогда как записи Виллие представлены у нас почти полностью. Ход «болезни», отражённый в упомянутых источниках, а затем воспроизведённый в документально-художественной литературе, позволяет всё-таки составить определённую картину. Но странным образом за прошедшие более чем полтора века ни один специалист по гастрологии не проанализировал симптомов Александрова недуга, не поставил диагноза. Это могло бы поколебать монополию Виллие на истину.

Кое-какие выводы, впрочем, можно сделать и без специалистов. Если царя лечили, то не от той болезни, от которой следовало. Но поскольку последней никто не установил (!), то нечего было и лечить. Если у государя была крымская лихорадка или что-то похожее на специфическую «южную» болезнь, то, как ни «велик» был авторитет «столичной знаменитости», следовало бы пригласить для консультаций местных врачей, поднаторевших на «горячках». Но этого не сделали, значит, или это была не лихорадка, или вылечить что-то не было в планах лейб-медика. По крайней мере до 11–12 ноября опасности не было (если, конечно, отбросить мрачные картины, нарисованные в «дневнике» шотландца и во «Французском документе»): царь работал с бумагами, читал газеты, брился, делал свой туалет, ел, пил, лежал не в постели, а на канапе, шутил, смеялся, выражал нежные чувства к жене, интересовался её делами, заботился о переписке с матерью и братом Константином, просил супругу принять вместо него какую-то депутацию… Единственное, чего он не делал, — не выходил из дворца. Логично предположить, что естественный недуг (действительно, может быть, приобретённый в поездке по Крыму) или искусственно вызванное расстройство какого-либо органа (скажем, желудка) и не представлявшее угрозы для здоровья царя, был затем тоже искусственно продлён (залечен), дабы изобразить длительное и серьёзное «заболевание» (что и нашло отражение в «дневнике» лейб-медика), и, наконец, использован для нанесения завершающего удара. Это случилось между 11 ноября (день последней сохранившейся дневниковой записи Елизаветы Алексеевны) и вечером 14 ноября, когда к царю был впервые допущен доктор Тарасов. Императрица, очевидно, зафиксировала в эти дни что-то необычное в состоянии мужа (и эти записи были уничтожены), а Дмитрий Климентьевич, будучи приглашён после решающей ядовитой дозы какого-то зелья, должен был сначала разобраться во всём, и если бы решил лечить монарха как-то иначе, нежели это делали до него, то было бы уже поздно: яд уже находился в организме Александра. При этом резкое ухудшение здоровья государя после 13–14 ноября можно было списать на «усердие» Тарасова: вот, дескать, влез, и больному стало хуже.

Теперь Виллие мог «спокойно» применять крайние меры: кровопускание и пиявки, а также «испытать» последнее и «верное» средство — причастие Святых Тайн. Кстати, употреблённый лейб-медиком термин «разрушение», означающий близкую смерть пациента, как нельзя лучше иллюстрирует положение дел в организме императора: разрушать здоровое тело может только яд.

Ну а составленный задним числом так называемый дневник Виллие был предназначен для «общества» и для царской семьи, для утверждения в общественном сознании версии, далёкой от истинного состояния дел в Таганроге. Желающих подхватить эстафету от лейб-медика оказалось достаточно для того, чтобы эта «гипотеза» переросла вскоре в уверенность, что именно указанное обстоятельство явилось причиной смерти Александра Павловича.

Н.Г. Богданов отмечает странную особенность протокола вскрытия: в нём отсутствует название болезни, поразившей государя. «Как просто было врачам-злоумышленникам действовать при русских самодержцах: пиши что хочешь, лги напропалую. „Острая болезнь“ — и вся недолга. Она поразила печень (а почему именно печень?), затем перешла „в жестокую горячку“ и таким путём добралась-таки до мозга. Горячка — это народное название общего заболевания, связанного с повышением температуры (человек — „горячий“). Более учёное (или научное) название её — лихорадка. Последняя в справочниках обозначена как „болезненное состояние, сопровождающееся жаром и ознобом“». Итак, перед нами перл медицинской науки, выданный медицинским «светилом» первой половины XIX в.: «острая болезнь» перешла в «болезненное состояние»! Как тут не умереть человеку, если ещё, к тому же, около него вертелись не менее семи докторов различной квалификации! Существенный недостаток протокола (отсутствие названия болезни) пытались исправить последующие исследователи. Например, Г. Василич писал: «Что же касается болезни, то следует признать, хотя она не названа нигде своим настоящим именем, что это был типичный брюшной тиф». Барятинский с недоверием отнёсся к диагнозу Василича (действительно, для такого утверждения надо как минимум иметь описание поражённого кишечника, но этого в протоколе нет) и, в свою очередь, предпринял оригинальный шаг для установления болезни, погубившей Александра Павловича. Он послал протокол вскрытия без заключительной его части, констатирующей «причины» смерти, четырём ведущим и даже «выдающимся представителям русского медицинского мира» начала XX в. с просьбой прислать заключение: «От какой причины этот человек (не указывая, конечно, что это был протокол вскрытия тела Александра I. — Б.Н.) мог скончаться». Желая хоть как-то заполучить доводы в пользу «легенды о Фёдоре Кузьмиче», Барятинский назвал в своём обращении к «светилам» медицинской науки и предполагаемые причины смерти: брюшной тиф, сотрясение мозга, малярия (напомним, что о малярии, или о «крымской лихорадке», часто упоминали в Таганроге в те трагические дни; и сам Александр, вернувшись из путешествия, сказал жене, что он, видимо, подхватил «крымскую лихорадку») и телесные показания (так в тексте. Вернее — наказания. — Б.Н.); вторая и четвёртая причины названы как раз в контексте «легенды»: если тело Александра было заменено, то кандидатами могли быть или разбившийся накануне фельдъегерь, или скончавшийся от розог солдат. Ответы врачей (а это были Н.И. Чичаев, М.М. Манасеин, К.П. Домбровский и В.Б. Гюббенет) были замечательны во всех отношениях, ради чего мы и помещаем их здесь полностью.

Первый: «На основании присланного протокола вскрытия можно сделать весьма сомнительные предположения. Вскрытие не даёт картины болезни… Можно предположить, что смерть последовала от удара, т.е. от кровоизлияния в мозгу, но была ли тому причиной болезнь или несчастный случай — из протокола не видно… Можно также думать, что умерший страдал сифилисом, на что указывают сращения мозговых оболочек, рубцы на голенях и изменения в печени, впрочем, последние могли быть и самостоятельными, если покойник был алкоголик. Тиф нужно исключить, т.к. при брюшном тифе обычно бывают изменения в селезёнке, опухание кишечных желёз и язвы на них. Малярия тоже влечёт увеличение селезёнки. Моё заключение неполно, но иначе и быть не может, т.к. протокол далёк от научного описания и чересчур краток».