Горстка людей - Анна Вяземски Страница 22

Погреб хорошо проветривался, в помещении было прохладно и сухо. Под ногами поскрипывал речной песок. На столике стоял поднос с хрустальными бокалами для желающих отведать вина.

— Для вина самое главное — год, — разглагольствовал Миша. — Любая коллекционная марка бордоского гроша ломаного не стоит, если год неудачный. Но наш шато-лафит… король!

Он налил себе еще бокал, другой протянул Адичке.

— Неужели у тебя сердце не дрогнет, когда ты будешь продавать наше фамильное сокровище?

Миша нагнулся, разглядывая последние ряды бутылок. Электрический свет в погребе был слабоват, и он зажег свечу.

— Монтраше! Мерсо! Шабли! Пуйи! Я и не знал, что у нас есть белые бургундские!

Он поднес свечу к следующей полке.

— И красные божоле! Я, по-моему, никогда их не пил!

Он достал несколько бутылок и поставил их в ряд на песке. Лицо его озарилось алчной радостью. Таким оно бывало, когда он скакал верхом на своем любимом рыжем жеребце.

— Мулен-а-вен, флери, моргон, бруйи… Ни одного не пробовал. Давай их выпьем сегодня.

— Мы их не пить собираемся, а продавать, — мягко напомнил Адичка. — Урожай никакой прибыли не принесет, жалованье надо повышать всем, кого ни возьми, да еще и землю отдадим — скоро мы останемся совсем без гроша.

Но Миша его не слушал. Он приметил запертый шкафчик и направился к нему. Опустившись на колени прямо на песок, он со смехом стал пробовать один за другим все ключи из взятой у Паши связки. Наконец замок поддался.

— Заветные бутылочки, как говорят французы…

По наступившему затем почтительному молчанию Адичка догадался, что брат отыскал именно то, что составляло самую большую ценность винного погреба. И, давая понять, что содержимое шкафчика для него не тайна, он сказал просто:

— Шато-икем.

Дворецкий Костя и несколько горничных по-прежнему служили в господском доме. Глядя, как они спокойно и ловко управляются по дому, можно было подумать, будто воцарившийся повсюду хаос не коснулся Байгоры. Миша видел то, что хотел видеть, и радовался, что поместье осталось таким же, как во времена его детства. У Адички не хватило духу сказать ему все как есть. Он многое смягчил в своих рассказах, кое о чем и вовсе умолчал. Завтра брату снова на фронт, к чему тревожить его понапрасну?

За обедом Миша заразил своим весельем Наталию. Они наперебой рассказывали забавные случаи, состязаясь, чей рассказ смешнее, выдумывали истории из светской жизни — одна нелепее другой. Наталия впервые в жизни попробовала шато-икем и пришла в восторг. Адичка смотрел на них снисходительно, как на расшалившихся детей. Он еще успеет, попозже, вечером, поговорить о продаже — неизбежной, он это знал, — коллекционных вин и рысаков. Между взрывами смеха Наталия поглядела на мужа. По особому прищуру ее глаз он прочел, как дорог ей. Эти милые знаки любви ненадолго успокаивали тревогу, вот уже несколько месяцев не покидавшую его.

Но после обеда, в маленькой малиновой гостиной, настроение разом переменилось.

Миша откупорил третью бутылку шато-икема и ждал, чтобы драгоценное вино проветрилось. Он неотрывно смотрел в одну точку над камином из розового мрамора и молчал, словно в каком-то столбняке, а на вопросы Адички и Наталии отвечал односложно и невпопад. Тогда Наталия привычно взялась за «Принцессу Клевскую», а Адичка погрузился в какой-то труд по ботанике. И тут Миша заговорил.

Лишенным всякого выражения голосом он рассказывал об ужасах войны, в которой он не понимал больше, за что воюет; о мятежах, все чаще вспыхивающих в гарнизонах и почти неизбежно заканчивающихся убийствами офицеров. Затем он рассказал о том, что ему пришлось пережить на Западном фронте в те самые дни, когда хоронили Игоря:

— Шестнадцать дней Вторая стрелковая дивизия сражалась не на жизнь, а на смерть… Шестнадцать дней под адский грохот немецких пушек… Их огонь стирал с лица земли целые траншеи… Почти все мои солдаты погибли на моих глазах. Мы не отстреливались, потому что отстреливаться было нечем… Наши войска, выбившиеся из сил, голодные, атаку за атакой отражали штыками… Два полка были уничтожены одним только артиллерийским огнем… Шестнадцать дней продолжался этот ад.

Мишин голос слабел и под конец стал почти неслышным. Но Наталия и Адичка не решались перебить его просьбой говорить погромче. С болью в сердце они читали на измученном лице Миши рассказ об ужасах, которые даже в Байгоре, в счастливой обители детства, он не мог забыть.

Впервые в жизни увидев в отчаянии того, кто до сих пор в его глазах был ребенком, братишкой, Адичка был потрясен. Он вскочил с кресла и обнял Мишу. Стиснул пылко, по-мужски, почти грубо. И тогда Миша разрыдался. Бурные, судорожные рыдания душили его, перемежаясь торопливыми, бессвязными словами. Что-то об Игоре, нелепо погибшем от шальной пули; о сельской церкви, которую осквернила озверевшая солдатня, и никому не было до этого дела, а он даже не сумел их остановить; о стайках голодных и босых сирот, бродивших по окраинам города, — никогда ему не забыть их молящих глаз; о друзьях и боевых товарищах, погибших, раненых, лишившихся рук или ног; он перечислял имена и фамилии, будто хотел, чтобы Адичка и Наталия навсегда запечатлели их в своей памяти.

Мало-помалу рыдания стихли, слезы иссякли, и братья разжали объятия. Миша отвернулся, утирая лицо полой рубашки. Ослабев от выпитого вина и переживаний, он двигался неуклюже, как медведь. Наталия, глубоко потрясенная его рассказом, протянула ему свой носовой платок. Миша с любопытством повертел в руках крошечный кусочек батиста с вышитыми на нем инициалами и вернул невестке.

— Маловат, мне бы сейчас скатерку, — улыбнулся он и глянул на бутылку шато-икема и три бокала, которые дворецкий поставил на столик у камина. — Выпьем за то, что жизнь продолжается, что наши дети подрастают, за то, что эта война когда-нибудь кончится. Мы выпьем до дна, потом я принесу еще бутылку, а ты, Натали, сядешь за рояль. Только не вздумай играть своих любимых Шопена, Бетховена и Баха, уж слишком они торжественны на мой вкус. Хочется чего-нибудь русского, душещипательного, вот хотя бы «Отцвели хризантемы».

И он затянул зычным голосом: