Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина 1914-1919 - Николай Реден Страница 22

Мы повели Володю вниз по трапу, два матроса последовали за нами. Когда же мы вошли в свою каюту, они остались стоять снаружи. Прибывший врач после беглого осмотра не обнаружил серьезных увечий, кроме раздробленной ключицы. Мы помогли Володе переодеться, умыли его и обернули голову влажным полотенцем. Он лежал неподвижно, со смертельно бледным лицом, прикусив нижнюю губу.

На следующий день состоялся суд. После нескольких часов бурных дебатов команда проголосовала за осуждение поступка Володи, поддерживавшего предательское поведение Корнилова, и назначение наказания в виде содержания в течение 24 часов в тех же одиночных камерах, где сидели матросы, пытавшиеся убить нашего товарища.

После полудня к нам в каюту пришел капитан. Он сказал, что в интересах службы и безопасности самого Володи ему следует покинуть корабль и уехать домой раньше, чем будут освобождены напавшие на него матросы. В течение всего вечера в каюту заглядывали, один за другим, офицеры, чтобы пожелать Володе удачи. Мы с Сашей проводили его до железнодорожного вокзала, бережно поддерживая. Когда на прощание обменялись рукопожатием, Володино лицо передернулось. Когда его поезд скрылся вдали, мы оба почувствовали головокружение и провели ночь на берегу моря.

Инцидент на нашем корабле не был исключением. На других кораблях вспышки насилия после похода Корнилова носили еще более драматичный характер, но даже там, где удавалось избежать кровопролития, в сердцах людей оставались рубцы. Воззвание Керенского с обвинениями главнокомандующего и Генштаба в измене похоронило все надежды на возможность взаимопонимания между офицерами и рядовым составом.

Хотя подробности конфликта между Керенским и Корниловым не получали огласку довольно продолжительное время, морские офицеры знали масштаб личности обоих и инстинктивно становились на сторону военачальника, а не политика, но не могли открыто выразить своего отношения без того, чтобы их не обвинили в соучастии в заговоре, поэтому в присутствии матросов хранили молчание. Однако матросы не обманывались насчет офицерских предпочтений.

Для рядового состава, который с самого начала считал офицеров препятствием на пути свободы, обращение Керенского стало доказательством того, что их подозрения оправданы. Они постоянно находились в состоянии страха, граничившего с истерией. В начале войны их воображение работало в направлении разоблачения предателей, зловещих происков германских агентов. Повсюду мерещились глубоко законспирированные контрреволюционные заговоры. Керенский убедил солдат и матросов, что они невольно будут служить инструментами гнусного покушения на свободу, даже если подчинятся обычным приказам по службе.

После этого от дисциплины не осталось и следа, а роль строевых офицеров была сведена к позиции сторонних наблюдателей. Матросы вели себя так, как им заблагорассудится. С наступлением темноты, хотя не горели огни, поверхность воды вокруг кораблей алела от огоньков сигарет матросов, гулявших со своими девушками по берегам бухты. По инструкции каждую лодку, приближавшуюся к кораблю, следовало окликать обычным вопросом:

— Кто гребет?

Немедленно следовали ответы: «Офицер!» или «Матрос!»

Однако, хотя война продолжалась, эта элементарная мера предосторожности больше не соблюдалась.

Однажды ночью, стоя на вахте, я заметил, как возле корабля делает круги небольшая лодка, которую никто не окликал. Я подошел к поручням и окликнул:

— Кто гребет?

Минуту или дольше никто не откликался, затем в темноте прозвучал бодрый голос:

— Что вас беспокоит, товарищ? Гребу я, а Наташа — на руле!

Мне ничего не оставалось, кроме как принять этот «исчерпывающий» ответ. Стоя на корабельном мостике, я размышлял, что произошло бы, если бы я приказал Наташе и ее другу повернуть назад. На мои слова никто не обратил бы внимания. Тогда я обязан был приказать вахтенным у сходного трапа открыть огонь, но они, без сомнения, отказались бы это сделать. Если же я настаивал бы, то открыли бы огонь по мне, а не по матросу в лодке, нарушившему инструкцию.

Самое благоразумное поведение состояло в том, чтобы закрыть глаза на нарушения, воздержаться от приказа и понадеяться, что в ближайшем будущем будут приняты какие-нибудь разумные меры.

Подавляющее большинство матросов совершало мелкие нарушения, не осознавая этого. Они напоминали избалованных детей, которые знают, что не будут наказаны за дурное поведение. Убежденных противников существующего порядка было мало. Большинство матросов были недовольными людьми, которые вынашивали воображаемые или реальные обиды. Но наиболее вредную и неприятную категорию матросов составляли те, которые в душе признавали необходимость субординации, но прикрывали свою исполнительность показной дерзостью.

Однажды вечером, когда я сопровождал капитана корабля в его обходе, мы чуть не споткнулись о матроса, растянувшегося на палубе. Очевидно, это был часовой, но он крепко спал, а его ружье мирно покоилось в сторонке.

Несколько минут капитан беззвучно стоял рядом с ним. Вдруг матрос пошевелился и открыл глаза. Только в полудреме его встревожила мысль, что его поставили на посту, а его застал спящим командир корабля. Он вскочил на ноги, встал по стойке «смирно», побледнел, на лбу выступили капли пота, голос дрожал.

— Не понимаю, как это случилось, ваше превосходительство! — Голос не слушался его, он стал заикаться. — Я всегда был исполнительным, честным матросом, ваше превосходительство! Это случилось со мной в первый раз! Сжальтесь, ваше превосходительство! У меня жена и дети…

Внезапно матрос осекся. Теперь он полностью проснулся и вспомнил о революции и обо всем, что ей сопутствует. Матрос расслабился, в его голосе зазвучали нотки раздражения.

— Что вы на меня уставились, командир? Я просто на минуту расслабился… Что здесь плохого!

Капитан, не произнесший за это время ни слова, резко повернулся и зашагал прочь. Я последовал за ним по пятам. Пятнадцать минут командир молчаливо мерил шагами палубу без всякого признака, что замечает мое присутствие. Наконец он остановился у люка и несколько раз повторил:

— Сук-кин сын! Сук-кин сын!

Потом с выражением озабоченности на лице передернул плечами и скрылся внизу.

Не все случаи общения с матросами оставляли неблагоприятное впечатление. Многие из них не только продолжали выполнять свой долг, но искренне стыдились и извинялись за развязное поведение своих товарищей. Беседуя с матросами во время ночных вахт в порту или морском походе, я слышал многочисленные выражения недовольства состоянием смуты. Старослужащие открыто выражали свою неприязнь к комитетам и резко осуждали политиканствующих первогодков, указывающих им, что делать. Значительное число молодых матросов также понимали, что долго так продолжаться не может, но, желая нормализации обстановки, явно не хотели возвращения старого режима.

Существовало лишь одно средство, неизменно подбадривающее офицеров. Выходы в море всегда служили противоядием тяжелой портовой жизни. Как только корабль разворачивался в направлении открытого моря и преодолевал проход между минными заграждениями близ бухты, на его борту все магическим образом преображалось.