Тамбов. Хроника плена. Воспоминания - Шарль Митчи Страница 22

Вскоре полная русская женщина поставила на стол деревянную супницу, от которой шёл пар. Достав из карманов штанов деревянные ложки, русские военные собрались вокруг огромной миски, в которой были кусочки мяса, овощи и картошка, обильно залитые коричневым соусом, и начали есть. Можно ли себе представить французских офицеров, среди которых был старший офицер, которые едят из одной миски вместе с простыми солдатами? Я никогда не забуду, как они предложили мне ложку и пригласили меня разделить с ними обед. Но вот досада! Хотя я два дня ничего не ел, мне кусок в горло не лез — то, что со мной произошло, начисто отбило у меня аппетит. Мог ли полковник понять мой отказ? Конечно, нет! Увидев, что я оказываюсь от его столь великодушного предложения, он пришёл в страшную ярость! Видано ли это, чтобы военнопленный отказывался от пищи? Он, конечно, решил, что я считаю их еду невкусной, недостаточно аппетитной, а их соседство — ниже своего достоинства! Он заорал на меня так, что стены дрожали! Впрочем, потом он успокоился, и перед тем как уйти — без сомнения, на фронт, — дружелюбно мне улыбнулся.

Возвратившись во двор, я расположился на скамейке, смахнув с неё снег, и вытянул ноги в ожидании дальнейшего развития событий, когда вдруг ко мне подошёл русский солдат. Его взгляд был прикован к моим ботинкам. Он начал пинать меня по ногам, жестикулировать и ругаться, однако негромко, чтобы его не заметили охранники. Он, несомненно, остановил свой выбор на моих ботинках — они были почти новые (нам их выдали всего за несколько недель до этого). Поскольку я не подчинился, он начал сам развязывать шнурки на моих башмаках. Сопротивляться было бесполезно. Военнопленный не имеет никаких прав! Итак, я уступил и отдал ему свою обувь. Он протянул мне свои, сношенные до дыр. Верх несчастья: они были по размеру гораздо меньше моих! Я примерил их, и мне удалось засунуть туда пальцы и часть ступни, но пятка вылезала как минимум на четыре сантиметра! Что делать? Мне оставалось только отрезать задники. И вот в этих опорках мне предстояло пройти три сотни километров пешком, по снегу, в мороз!

В середине дня охранники собрали нас и повели в отдельное здание, откуда поднимался большой столб чёрного дыма. Мы вошли в очень тесное помещение вроде прихожей, там нам приказали раздеться, повесить одежду на вешалку из железной проволоки и развесить в маленьком помещении (вроде тех, которые используют наши крестьяне, чтобы коптить сало или ветчину), чтобы обработать её от вшей. Потом нас отвели в более просторное помещение. На длинном столе расположился десяток деревянных мисок, в которые один из пленных наливал совсем немного воды. Русские называли этот барак баней или парилкой. Нам надо было обойтись одним литром воды, чтобы помыться полностью!

На выходе из бани — катастрофа! Пока мы мылись, русские свалили нашу обработанную одежду кучей, вперемешку, всё перепутав! Неописуемая толчея, каждый пытается найти свои вещи или, скорее, завладеть одеждой получше, принадлежавшей другому. Мне с большим трудом удалось найти более или менее сносные штаны, поношенный свитер, весь в дырах, летнюю шинель, шерстяной шлем, пару «русских носков» (полотенца, в которые мы заворачиваем ноги вместо носков) и, конечно, на мои ботинки никто не польстился! Но что меня огорчило больше всего — это потеря кителя. Того кителя, в котором я тщательно хранил важную записку, которую дал мне капитан с наказом беречь как зеницу ока. Как доказать, что я дезертир? Меня охватила досада: мой оптимизм был сильно подорван! На следующий день, после второй и последней ночи, проведённой в этой прифронтовой деревне, присутствие духа понемногу вернулось ко мне, сменив уныние, в которое я впал накануне. Самый главный шаг сделан, не так ли? Разве я не нахожусь по другую сторону? Пленный, да, но в плену у союзников! Этот плен для нас, эльзасцев, не может длиться долго. Не французы ли мы, не друзья ли Советов? Через несколько дней нас, конечно, отделят от немцев, наших общих врагов, и, когда нас наберется достаточно много, отправят в Северную Африку. Нам это обещали и французы из Лондона по радио, и русские через громкоговорители перед линией фронта. Я уже видел себя в униформе хаки среди солдат Вооружённых сил Свободной Франции!

Из Новограда-Волынского в Киев

Следующим утром мы начинаем длинный переход вглубь Украины. Никто не знает ни расстояния, ни продолжительности, ни маршрута, ни пункта назначения. Сейчас самое главное — то, что мы удаляемся от зоны боевых действий, где всё время слышен грохот пушек: немецкое контрнаступление всё ещё возможно, хотя и маловероятно.

Мы бодро идём по дороге, снег искрится под сверкающими лучами солнца, пейзаж феерический. Снег на дорогах утрамбованный и плотный, и я могу нормально идти в моих ужасных опорках. Ночью к нам прибавились ещё пленные, среди них несколько французов. Теперь нас добрых пятьдесят человек, мы идём под охраной четверых совсем молодых русских солдат. Солнце светит в глаза, чуть справа. Это хорошо — значит мы идём на север-северо-восток. Со временем пушечный грохот заметно стихает и растворяется вдали. Но это уже третий день без еды, чувство голода просыпается и становится всё более настойчивым. Я с ностальгией и сожалением вспоминаю обильную еду полковника, от которой я отказался накануне!

Новоград-Волынский — Киев. Рис. Ш. Митчи

Вдоль дороги — воронки от снарядов, вырванные с корнем деревья, подбитые танки. Здесь прошла война, и тяжёлые бои оставили свой след на земле, по которой мы идём. Редкие деревни, разбросанные тут и там, большинство домов разрушено или сожжено. Повсюду торчат чёрные обгорелые балки, часто ещё дымящиеся, свидетельствуя о тяге нацистов к разрушению. Но жизнь продолжается. Из развалин, мало-мальски пригодных для жилья, время от времени выходят женщины. Они смотрят на нас печально, но не враждебно. Некоторые из них выносят ведра с картошкой, которую они раздают нам под одобрительными взглядами охранников: одна картофелина на человека, может быть, две для тех, кому повезло. Сегодня никакой другой еды не будет.

Моя слабеющая память не позволяет мне рассказать все перипетии этого долгого пути в хронологическом порядке. Но я опять вижу, как будто это было вчера, картины, образы, сцены, которые мне не забыть никогда.

На следующий день очень холодно, пятнадцать — двадцать градусов мороза, но солнце сияет все так же. Мы идём бодро, хотя голод и жажда начинают мучить уже всерьёз.

Этим вечером, после 25-30-километрового перехода, мы приходим в деревню, не до конца разрушенную войной. Туда уже пришли другие пленные: среди них — вот неожиданность! — мой друг Леон Бретейль, приятель по Кольмарской Высшей начальной школе в 1932–1933 годах. Он был призван в тот же батальон в Звягеле, что и я, только в другую роту. В следующие несколько месяцев мы больше не расстанемся, вплоть до его отъезда в Северную Африку.

По случаю нашей встречи удача нам улыбнулась: этой ночью мы спим в большой школе, в хорошо натопленном классе. Устав от долгого перехода, я быстро заснул. Вдруг около полуночи нас внезапно разбудил скрип двери и звук шагов. Несколько русских солдат со свечками в руках пробирались между спящими. Они стали нас обшаривать в поисках в основном колец. В некоторых случаях у них получилось ими завладеть, хотя и не без труда. Настала моя очередь. Двое, со смуглой кожей и раскосыми глазами, монголы, наклонились надо мной и начали срывать с меня обручальное кольцо и перстень. Они почти расквасили мне руки, но так и не смогли стянуть столь желанные предметы с распухших от холода и усталости пальцев.