Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман Страница 22

Генрих Гиммлер не любил Гогенштауфенов, но папу и его архиепископа он любил еще меньше. Он попросил меня перевести процитированный отрывок, и, хотя мой импровизированный перевод не мог передать всей красоты оригинала, он ему очень понравился.

В Козенце, городе в Калабрии, Гиммлера ждало менее приятное событие. План мероприятий, составленный итальянскими коллегами, был нарушен, впрочем – как мы вскоре убедимся, – любая поездка при данных обстоятельствах пошла бы вкривь и вкось. Козенца стоит на невысоких берегах маленькой речушки, которую писатель граф Платен, создававший, как считают, весьма безнравственные творения, обессмертил в своей поэме «Бусентская могила». Генрих Гиммлер и его свита остановились здесь на ночь по пути в Сицилию, которую они решили посетить как неофициальные лица. Местный префект, к своему изумлению, узнал за ужином, что завтра рано утром они решили возродить древнюю германскую традицию, а именно посетить могилу, в которую король Аларих и верные ему вандалы, согласно легенде, унесли свои сокровища. Префект, в отличие от Гиммлера, знал, что эту могилу в то время исследовали французские археологи, которых сопровождала женщина, умевшая находить под землей воду.

На следующее утро владыка немецкой полиции отправился, как и было решено, на берег унылой и грязной речушки, в которой не было ничего героического. С большими усилиями удалось направить ее в другое русло и обнажить дно. И тут все увидели, что мадемуазель и ее коллеги археологи уже на месте. Увы, разве можно сравнивать потомков Алариха с молодой француженкой, у которой в руке была «волшебная лоза» для отыскания воды?

Для впечатлительных итальянцев даже высокого поста господина Гиммлера оказалось мало. Группа людей, окружавших его, начала быстро таять – герои местной итальянской администрации, совершенно равнодушные к Алариху и его вандалам, завидев соблазнительную грудь мадемуазель, принялись потихоньку уходить, и вскоре представительница Франции оказалась окруженной со всех сторон поклонниками ее красоты. Сыны юга провожали восхищенными взглядами волнообразные движения лозы и груди. Простая ветка стала волшебной палочкой Цирцеи, по мановению которой вся свита высших местных начальников под разными предлогами покинула Гиммлера и отдала себя в распоряжение археологии и женственности.

В конце концов только мрачные неподвижные фигуры погрустневшего префекта и шефа итальянской полиции остались стоять рядом с гостем, а оскорбленным союзникам Италии ничего не оставалось, как предложить в самом ближайшем будущем прислать группу немецких ученых для исследования могилы Алариха. Король вандалов так и остался лежать на дне Бусенто рядом со своим сокровищем, а рейхсфюрер наказал поэта Платена, отказавшись положить венок на его могилу в Сиракузах.

В Таормине Боккини отыгрался за свой промах в Козенце. Гиммлер вспомнил о коренном населении острова, сикуланах, и в нем проснулись замашки директора школы. Он потешил местных жителей, решив продемонстрировать им, что они тоже, по крайней мере частично, потомки германцев. Восхищенный посохами с крюками и свирелями сицилийских пастухов, он стал с энтузиазмом собирать эти свидетельства древнего прошлого Сицилии. Его римские коллеги позаботились, чтобы его аппетиты были полностью удовлетворены. И если бы великий бог Пан давным-давно не умер, он, безо всякого сомнения, пал бы от рук Генриха Гиммлера на Сицилии. Вскоре в округе не осталось ни одной свирели, под звуки которой прекрасные нимфы, как в эпоху сикуланов, могли бы танцевать на берегу ручьев, а пастухи пасти свои стада, – все было скуплено Гиммлером. Откуда их привезли, было известно только его превосходительству синьору Боккини, но он позже со смехом признался мне, что все эти свирели и палки были изготовлены специально для продажи Гиммлеру.

Я уже говорил о том, что Гиммлер не любил Гогенштауфенов. В этом был виноват Генрих Лев, поскольку сердце рейхсфюрера безраздельно принадлежало ему. Для Гиммлера правитель гвельфов и его восточная политика служили образцом для подражания, а Гогенштауфены, по его мнению, только понапрасну проливали в Италии немецкую кровь. Фридрих II был для него великим, но достойным осуждения примером неуравновешенности, которой страдали немецкие короли, и их рокового увлечения югом. Он искренне верил, что, если бы не Гогенштауфены, гвельфы, вероятно, дошли бы до самого Урала, и поклялся, что ни один из его эсэсовцев не прольет ни капли своей немецкой крови на юге. Он не был пророком, но тем не менее поначалу отказался возложить венки на величественные могилы королей из рода Гогенштауфенов – Генриха VI и Фридриха II, которые находятся в соборе в Палермо.

Но ему все-таки пришлось возложить эти венки, в результате интриги, затеянной мной и Боккини. Нам обоим нравились Гогенштауфены, хотя его превосходительство хорошо знал о том, какие нравы царили при блестящем дворе Фридриха II на Сицилии и в Калабрии. Зато о Фридрихе Барбароссе и Генрихе VI он не знал ничего. Иногда я думаю, что лучше бы ему было быть шефом полиции у Фридриха II, чем у Бенито Муссолини. Короче говоря, он велел мне сообщить Гиммлеру, когда мы приедем в Палермо, что префект этого города зайдет за Гиммлером с двумя огромными лавровыми венками, которые тот должен будет положить на гробницы Гогенштауфенов, и что дуче будет глубоко тронут этим поступком. Я не сомневаюсь, что дуче об этом не сообщали, но Гиммлеру оказалось достаточно намека. К удивлению и тайной радости гордых сицилийцев, которые считали, что, возлагая эти венки, Гиммлер оказывает им честь, официальная церемония прошла без сучка без задоринки.

Генрих Гиммлер постоял у огромных, ничем не украшенных гробниц из красного порфира, выглядя очень растроганным, но думая, в чем я не сомневался, о своем любимом Генрихе Льве и о том, как дом Гогенштауфенов помешал ему двинуться на восток. Он не знал, что я в тот же самый момент думал о шедевре Эрнста Канторовича и его фанатичной преданности Фридриху II, о его блестящем описании сказочного двора в Палермо, в котором воедино сплелись позднеклассические, арабские, эллинские и германские традиции. И снова многие немцы спросили бы меня, почему я не покинул Гиммлера, когда он стоял у саркофагов в Палермо – уж они-то, конечно, не преминули бы этого сделать.

Я не ушел из собора потому, что считал в то время дань уважения, отданную Гиммлером Фридриху II и Генриху VI, и наш с Боккини заговор победой Гогенштауфенов. Дальше этого мои мысли не шли. Я не герой и до сих пор уверен, что героев хватает и без меня – уж они-то, учитывая свое положение, а также пылая ненавистью и презрением, непременно сделали бы то, на что не решился я.

Снаружи, перед входом в собор, фарс с возданием почестей Гогенштауфенам наконец завершился – ко всеобщему удовлетворению. Русый голубоглазый мальчик протянул в сторону Гиммлера свою пухлую ручонку и произнес: «Добрый день, ваше превосходительство». Гиммлер, принявший ребенка за потомка гвельфов, с изумлением уставился на него. Немецкая кровь наемной армии Гогенштауфенов, несомненно, с успехом пережила века. Наполовину растроганный, наполовину огорченный, он пожал плечами и сочувственно отозвался о Гогенштауфенах и о результатах их этнической политики в далекой Сицилии.