Митрополит Филипп и Иван Грозный - Дмитрий Володихин Страница 22

Спор, непонимание, упрямство Ивана IV привели к открытой вражде. По словам одного летописца, «…учал митрополит Филипп с государем на Москве враждовать об опришнине». Назревало решающее столкновение.

Оно произошло то ли в конце зимы, то ли весной 1568 года. Филипп вел тогда богослужение в том же Успенском соборе Кремля. Обстоятельства нового столкновения в какой-то степени напоминают случившееся в прошлый раз, когда Филипп отказался дать царю благословение.

Приближенные Ивана IV подошли к митрополиту и объявили ему: «Владыко! Благочестивый царь Иван Васильевич, придя к твоей святости, требует благословен быти от тебе». Казалось бы, Филипп оказался в неудобном положении: он него опять требуют благословения, хотя поступки человека, пришедшего за ним, стали только горше… Однако митрополит не таков, чтобы видеть в этом неудобство. Напротив! Он рад случаю вновь показать свое отношение к опричнине. Глава Церкви высказывается, ничуть не сдерживая резкости: «Умилосердуйся, светлейший многохвальный государь, вели своим подручникам перестать делать их дело, оставить нас, повинных сирот! Ведь писано: “Царева правда – в суде!” Почто… неправедные дела творишь? Сколько уже страдают православные христиане! Мы, царь, приносим жертву Господу чисту и бескровну – за тебя, государя, Бога молим, а за алтарем неповинная кровь льется христианская и напрасно умирают. Если не велишь, государь, перестать лить кровь и наносить обиды, взыщет с рук твоих Господь… Ведь всё это происходит от твоего царственного разделения! Не о тех я скорблю, чья кровь проливается неповинно и кто уходит из жизни как мученики – их венчает Христос, Бог наш, венцами не тленными, – но имею попечение о твоей единородной и нетленной душе. Если просишь прощения грехов, то прощай и к тебе согрешающим, ибо прощению дается прощение!..» Сказано было, как видно, гораздо больше, и автор Жития передает лишь в самых общих словах содержание обличительной речи, но и по ним ясно, насколько серьезные обвинения выставил царю митрополит.

Царь, как и прежде, не внял словам Филиппа. Опять ярость захлестнула его. Как же так, нашелся человек, не побоявшийся при огромном скоплении народа позорить его! Обвинять в неправедности! Называть казненных изменников мучениками! Мало ли, что они, быть может, и слыхом не слыхивали о замыслах своих господ, мужей, отцов, но раз стояли рядом с ними, значит, осквернены, так пусть же кровь и смерть очистят их! Пусть даже памяти их не останется, пусть всё будет выжжено! Отчего не понимает человек, которому Бог судил быть нравственным наставником царя, таких простых вещей? Отчего он против?! Отчего смеет он восставать!

Иван Васильевич восклицает:

– Неужели хочешь переменить то, что делается моей волей, Филипп? Лучше бы тебе быть моим единомышленником!

И слышит ответ:

– Если так поступлю, то тщетной будет наша вера и тщетна проповедь апостольская. И всуе нам будут Божественные предания, принятые нами от святых отцов! Всё, в чем христианское учение видит добродетель, всё, что предусмотрел для людей Владыка небесный, даровав нам ради нашего спасения, следует нам соблюдать непорочно. А ныне сами рассыплем – так не достигнем того!

Государь изумлен:

– Филипп! Ты что же, твердо решил противиться моей власти?!

– Благой царь, – ответствует с достоинством Филипп, – твоим повелениям я не повинуюсь и не соглашусь я с недобрым их смыслом, хотя бы и пришлось мне принять от тебя тьму страданий… За истину благочестия подвизаюсь. Если и сана меня лишишь или предашь лютым мучениям, то и тогда не смирюсь.

Ярость затуманивает разум Ивана Васильевича. Он бранится, он угрожает митрополиту страшными муками. Однако напугать Филиппа царь не может: у соловецкого монаха слишком мало в этой жизни такого, за что он цеплялся бы, что ценил бы. Его сокровища – выше земли, выше суеты, выше тщеславия.

Одно лишь беспокоит митрополита: он пастырь, ему жаль овец, которым и далее предстоит страдать. Он не боится душу положить за «словесное стадо», любя и жалея его. И перестает Филипп обличать властителя, теперь он лишь молит его, как главного из духовных сыновей своих: перемениться, оставить свирепость, оставить неправедные дела.

Но его доброй надежде не суждено сбыться. Царь не слышит его, царь видит в нем мятежника, царь покидает церковь, оставив мысли о митрополичьем благословении…

Убедившись в непримиримо твердом настрое Филиппа против опричнины, Иван IV принялся строить планы, как убрать строптивца с митрополичьего двора. По Москве поползли слухи, порочащие главу Церкви. Однако народ не очень-то принимал клеветников. По словам Жития, люди нисколько не отступали от святителя – напротив, «прилеплялись» к нему.

Тогда Иван Васильевич отыскал среди высших иерархов Русской Церкви двух людей, которые согласились помочь ему в изгнании Филиппа с митрополии. Для этого прежде всего следовало «собрать материал», дискредитирующий первоиерарха. При его благочестии подобная задача оказалась совсем не простой.

Итак, на первый план выступает архиепископ Новгородский Пимен. Ему предстояло сыграть неприглядную роль. Что подтолкнуло его к действиям, о которых Церковь вспоминает с печалью? Возможно, тщеславное желание заменить Филиппа на кафедре. Или страх перед свирепым нравом царя, не щадившего последнее время ни правых, ни виноватых. А может быть, исподволь выраставшая в архиерейской среде привычка повиноваться боговенчанному государю, не рассуждая и ни в чем не прекословя… В характере Пимена видят дурное, порочное начало. Но в этом ли всё дело? Перед архиереями стоял выбор: следовать пастырскому долгу или же покоряться долгу подданных, над которыми поставлен помазанник Божий. Объяснив для себя действия Филиппа как непозволительный мятеж, кое-кто из них пошел по более удобному пути. По более безопасному. Вероятно, не столько хищные устремления следует видеть в Пимене, сколько слабость воли, нежелание до конца стоять в истине. Повиноваться православному государю естественно для православного иерарха. Почти всегда. Но порой возникают обстоятельства, когда естественное оборачивается противоестественным. Немногим хватает духовной твердости увидеть и признать это.

Молоденький певчий Успенского собора, красавчик, устрашась тяжких угроз, выступил против Филиппа с чудовищным обвинением. Якобы митрополит позвал его к себе среди ночи для беседы о добродетелях. Тогда отрок «пострадал», по его словам, от Филиппа, видел от него противное и «неполезное». В сущности, речь шла о содомии. В чем худшем могли обвинить митрополита после того, как он вступил в духовный поединок с помрачением царской души?!

Услышав такое, вознегодовали епископы на своего митрополита: «Как можешь ты царя утверждать в вере, если сам творишь неистовое?» Особенно старался, угождая Ивану Васильевичу, Пимен. Для кого-то, наверное, обвинения отрока прозвучали как гром среди ясного неба. Их чувства были искренними. Ну а кто-то (в том числе архиепископ Новгородский) и рад был их поддержать, желая мира с царем и готовясь убрать с митрополии человека, мешавшего этому миру. Филипп, наблюдая за суетливыми трепыханиями Пимена, холодно пророчествовал ему: «Тщишься похитить чужой престол, но вскоре из своего извержен будешь!»