Сказание об Ольге - Вера Панова Страница 22

* * *

Изяслав построил монастырь во имя святого Дмитрия (Изяслав было его княжое имя, а Дмитрий – крещеное). Он построил монастырь и разукрасил и во главе его пожелал поставить печерского игумена Варлаама, сына преданного ему Вышаты. За Варлаамом был прислан целый обоз – попы и воины и возок, убранный коврами, и Варлаам в слезах распрощался с милой обителью. Прощаясь с Феодосием, не стерпел и возроптал, указывая на ковры:

– Ты видишь, отче!

– Вижу, отче! – отозвался Феодосий, понимая его тоску. Как Варлаам бежал от роскоши, так роскошь преследовала его по пятам и настигала, Варлааму от нее было не укрыться.

– Ах, – сказал Варлаам, – много монастырей поставлено от богатства, однако не таковы они, как те, что поставлены бедностью, бдением и постом!

С этим они расстались.

Пышный поезд Варлаама скрылся в пыли, а Феодосий вернулся в обитель ее пастырем. Братия избрала его на Варлаамово место как достойнейшего несравненно из всех.

Не с потупленным, но с раскрытым взором по-пастырски обошел он обитель и впервые удивился, как тесно в ней стало.

Пещера к пещере, под деревьями пепел от костров, черепки, всякое разное.

Пока не был игуменом, не замечал.

И лес поредел, изрытый и порубленный, и птицы пели уже не так, как в день, когда он пришел сюда.

Слонялись праздно люди, кто в иноческом, кто в мирском платье. Кланялись Феодосию. И он им кланялся, но не всегда знал – кто такие.

Закопанный до подмышек в землю, сражался с плотью в своей пещере инок Иоанн, некогда юный Иоанн, теперь-то его борода наполовину была седая. Ковш с водой стоял перед ним.

– Господи благослови, отче Иоанн, – сказал Феодосий.

– Господи благослови, отче Феодосий, – прохрипел Иоанн.

– Легчает тебе?

– Вроде бы легчает, только ноги как в огне горят и жилы корчатся. А ночью змей приходил.

– Какой змей?

– Страшный, лютый, дышал пламенем, осыпал меня искрами, пожрать хотел: дьявол.

– Христос с тобой, отче Иоанн.

– Истинно говорю. Уже и голова, и руки в его пасти были. Видишь, борода опалена. Но я возопил из его гортани к Господу! И вдруг молния блеснула, и змей исчез, и голос был, как гром: «Иоанне, будет тебе моя помощь! Ты очистишься, как золото в огне, и спасешься навеки!»

– Дай-кось, – сказал Феодосий, потрясенный неутомимой мощью Иоанновой борьбы и надежды, – дай-кось, отче, принесу тебе свежей водицы.

Он умилился на брата Агапита, который в опрятной своей пещере возился с собранными травами: разбирал их и связывал в пучки. Агапит травами лечил, ему открыто было – какая от чего помогает, и с какой молитвой ее давать, и на каком отваре, и какую собирать утром, а какую днем, а какую в полночь. От одной травы шел цвет, от другой листья, от третьей корень. Вся пещера была увешана травами, и пахло хорошо, и на небесах, без сомнения, радовались, глядя на все это.

Но не успел Феодосий умилиться, как подошел брат Федор и стал сетовать, что, вступая в обитель, роздал нищим свое достояние.

– Дурень я, – сказал Федор. – Стану стар, не смогу монастырское есть, а купить-то не на что.

– Не думай об этом! – сказал Феодосий. – Побори себя!

– Хоть половину было оставить, как умные оставляют, – сказал Федор и заплакал.

Подошел брат Матфей и рассказал, что в церковь приходил нынче бес в образе ляха; в епанче с лисьей опушкой, и в подоле держал цветы; обходил молящуюся братию и цветами кидался. В которого брата кинет, тот слабеет духом – начнет зевать и уходит спать в келью, не дождавшись, когда служба кончится.

– И в меня кинул, – сказал Матфей.

– То лях приходил, – сказал Феодосий. – Ляха я видел. А цветов не видел.

– То был бес, – сказал Матфей. – А цветов ты не видел, потому что тебе не дано видеть.

– Сказано: «И бесы повинуются нам о имени твоем».

– Мало чего сказано, – возразил Матфей. – Они сильны, отче, страшно.

И привыкшее к радостной молитве Феодосиево сердце отяготилось и рванулось за теми, что ушли, скинув растущее бремя забот, – за Антонием, за Никоном.

Но пастырь приставлен к стаду.

Спросит: Феодосий, где овцы мои?

И не было никого, кому бы сказать с чистой совестью: тебе передаю, паси их.

* * *

Удручительна была вражда между иереем Титом и дьяконом Евагрием.

Они друг на друга не глядели. А если глянут – больны становились от ненависти.

Феодосий призывал их, ставил перед собой и убеждал:

– Что делаете? Опомнитесь. Вы же братья по духу. Поликуйтесь сейчас же, чтоб не зашло солнце во гневе вашем.

Тит с Евагрием, не смея ослушаться, ликовались бородатыми щеками, но слишком видно было, что им не ликоваться хочется, а кусаться. А уйдя, продолжали свое.

Тит идет по церкви с кадилом – Евагрий отбегает, чтоб его даже дым от Титова кадила не коснулся. Другой раз не отбежал – Тит мимо прошел и не покадил, нарочно.

Тит сухой был, мелкий, а Евагрий тучный, с голосом как из бочки, и этим голосом он не уставал ругать Тита. А Тит еще пуще ругал Евагрия, безумными словами оскверняя свои иерейские уста.

И вот чем это кончилось.

От злобы Тит смертно разболелся. Боясь предстать перед Всевышним со смрадом в душе, он решил помириться с Евагрием. Три старца пришли к Евагрию и сказали:

– Отче Евагрий! Отец Тит помирает.

– Да ну! – сказал Евагрий, обрадовавшись.

– Отче Евагрий! – сказали старцы. – Отец Тит велел тебе сказать: прости меня, брат мой, что я на тебя гневался.

– Кал он, ваш отец Тит! – отвечал Евагрий. – Пущай помирает без прощенья! – Но старцы, рассердясь, кликнули на подмогу братьев помоложе и силой поволокли его к Титову одру.

Тит сполз с одра и распростерся перед Евагрием, умоляя:

– Прости меня!

Но Евагрий, вырываясь из державших его рук, твердил с бранью:

– Не прощу ни в этом веке, ни в будущем!

И такой разжег в себе огнь, что кровь его изменила свой состав и цвет, лицо синевой налилось, рот перекосился, и вдруг повис тучным телом на руках у иноков. Те опустили его на пол и увидели, что он мертв.

– Смотри-ка, отче Тит, – сказали они, ужаснувшись, – как Господь покарал отца Евагрия. В адской лютости, не покаявшись и не причастившись, он испустил дух.

– Да ну! – сказал Тит, подняв лицо от полу.

Увидел Евагрия, лежавшего бездыханно, проворно встал и перекрестился:

– Слава тебе, Господи!

– А ты никак исцелился, отче Тит, – сказали старцы.