Оренбургский владыка - Валерий Поволяев Страница 22

Голова у Дутова была тяжелая, в глазах рябило, хотелось откинуться, разбросать руки крестом и, замерев, провалиться в сон. Он помял вялыми пальцами затылок, втянул сквозь зубы воздух: надо было прийти в себя, но сил на это не хватало, усталость брала свое. Дутов начал щипать жесткие небритые щеки, оттягивать кожу, чтобы сделать себе больно и немного встряхнуться. Наконец последним усилием, — больше ничего не осталось в загашнике, — он заставил себя подняться и выглянуть из окопа.

— Дерябин! — хриплым, едва различимым голосом позвал Дутов своего помощника. — Виктор Викторович!

Казак, сидевший рядом на дне окопа, зашевелился, ожил, повернул голову, передавая зов командира дальше:

— Их высокоблагородие зовут подъесаула Дерябина.

По длинному изгибистому окопу неторопливо двинулось:

— Подъесаула Дерябина — к командиру дивизиона.

Через несколько минут Дерябин — помятый, в гимнастерке с отодранным рукавом, с серым, испачканным глиной лицом, — протиснулся к Дутову:

— Да, Александр Ильич!

— Убитых у нас много?

— Точную цифру сообщить пока не могу, не успел подбить. Но человек двенадцать — пятнадцать есть.

— Давайте, Виктор Викторович, на левый фланг, а я — на правый. Особо надо проверить пулеметы. Важно, чтобы у пулеметов всегда были полные расчеты. Убитых стащить в одно место…

— Будет исполнено! — Дерябин козырнул и стал пробираться по окопу на левый фланг.

Дутов проводил его усталыми глазами, вскинул бинокль.

На кустах, прикрывавших линию, за которой находились немцы, ни один листок не дергался, не дрожал.

— Более двух часов швабы не выдержат, — старшина вздохнул, — снова полезут. — Им очень важно сбросить нас обратно в Прут.

В рукопашной схватке дивизион потерял четырнадцать человек убитыми. Дутов остановился у каждого погибшего, поклонился, закрыл глаза, если те не были закрыты. Этот скорбный ритуал рождал в нем боль, скорбь, у него дергалась щека и печаль сдавливала сердце. Двенадцать человек было ранено. Немцы потеряли на шесть человек больше, и еще двенадцать оказались взяты в плен. Пленные сидели тут же, в окопе, со связанными руками, — презрительно щурили глаза и плевали себе под ноги.

— Ну, плюйтесь, плюйтесь, — глянув на них, равнодушно произнес Дутов. — Ночью в штабе полка будете.

Но до ночи предстояло похоронить убитых. Со своими понятно, что делать. А вот как это сделать с немцами, Дутов не знал. Взять пленных на мушку и послать их закапывать гниющих соотечественников? Не факт, что пленных не захотят порешить свои же. Вот незадача-то!

В окопе Дутову на глаза попался Климов. Лоб у хорунжего был перевязан бинтом.

— Что это с вами? — спросил Дутов.

— Ничего серьезного, — отмахнулся Климов, вид у него неожиданно сделался гордым. — Ссадина.

Дутов понял — для Климова рукопашная стала боевым крещением, раньше он в таких переделках еще не бывал. Дутов ободряюще улыбнулся хорунжему:

— До свадьбы заживет.

— Так точно, — Климов коснулся пальцами бинта.

— Вы, насколько мне ведомо, знаете немецкий?

— В определенных пределах, Александр Ильич. Учил, как и все, не думая, что пригодится.

— Пленных допросить сможете?

— Попробую.

Оказалось, пеший дивизион Дутова выбил с позиций усиленный пехотный батальон, приданный к егерскому полку, — немцы в течение нескольких дней проводили перегруппировку своих сил, укрупняли боевые позиции, что означало одно — они готовятся к наступлению. Русские опередили их — в штабе графа Келлера сидели аналитики посильнее германских штабистов, — потому швабы так и злились, потому они так старались отбить утерянную линию обороны.

— Вот им! — Дутов сложил из трех пальцев популярную фигуру, одинаково понятную и немцам, и русским. — Максимум, что они смогут отбить, — своих дохляков. А дохляков мы готовы отдать им безо всякого боя.

Попав на фронт, братья Богдановы часто вспоминали свой дом в станице — из самодельного кирпича, большой, рассчитанный на несколько семей.

Хоть и была разница в рождении близнецов Богдановых всего сорок минут, а они четко придерживались деления «старший» и «младший». И старший в их паре, естественно, верховодил.

Из младшего, Ивана, война еще не выбила из него мальчишество, а запах дома не выветрился из памяти. Старший же, Егорий, казался обстоятельнее, степеннее Ивана.

Теперь братья сидели на дне окопа неподалеку от пленных, охраняемых Еремеевым, с любопытством поглядывая на врагов — такие же люди, сотворенные человеком, так же ощущающие боль, поющие песни и тоскующие по дому, любящие послаще поесть и подольше поспать… Хотя слово «мать», например, у них звучит гораздо грубее, чем у русских. Ну, разве можно сравнить неудобное, будто бы выпиленное из фанеры «мутер» с милым, звучным, словно бы рожденным сердцем словом «мама»?

— Как там дома обходятся без нас? — голос Ивана повлажнел, сделался тихим.

Старший брат задрал голову, посмотрел на кудрявое недалекое облако, неторопливо ползущее по небу, вздохнул:

— Наши сейчас в поле. Хлеб сеют.

— И кто выдумал эту дурацкую войну?

— Как кто? — Егорий не выдержал, с досадою крякнул. — Известно, кто.

— Много бы дал я сейчас, чтобы очутиться в станице, — потянулся, отер пальцами влажные глаза Иван. — Интересно, как там Наталья?

Младший Богданов ушел на войну, не успев жениться: невеста его, Наталья Гурдузова, плакала на станции в Оренбурге так, что косынка у нее стала мокрой, хоть выжимай. Егорий успел провести со своей женой Авдотьей несколько медовых ночей, а потому и к жизни уже относился несколько иначе, чем младший братец.

— А что Наталья? Она там же, где и моя Авдотья. Помогает родителям.

Старший Богданов отщипнул от стенки окопа немного земли, помял ее пальцами, понюхал.

— Чем пахнет?

— Не пойму. Теплая. Самый раз бросать зерно.

— Вместо этого мы начиняем ее железом, — мрачно проговорил младший Богданов и, подражая старшему, с досадою крякнул.

— Я сегодня, братуха, сон видел, — в голосе старшего зазвучали задумчивые нотки, — даже не знаю, как к нему отнестись.

— Что за сон?

— Бабку нашу Меланью Терентьевну видел…

— Да ты что, Егорий! Покойницу?

— Покойницу, — подтвердил старший Богданов. — Как живая была… Стояла у скирды и внимательно смотрела на меня. Я подошел к ней, думал — исчезнет, а она лишь вздохнула скорбно, да губы поджала. Я к ней: «Ты чего, бабунь?», она молчит. «Случилось что?» — она вздыхает. Тут наша Меланья Терентьевна поманила меня пальцем: «Пошли со мною, внук!»