Кольцо странника - Марина Александрова Страница 22

Только к вечеру следующего дня осмелились беглецы сделать привал. К тому времени в половецком становище уж был большой переполох – хватились не только пленников, но и прекрасной Олуэн. Поначалу никто и предположить не мог, что бежали они вместе. Но шатер, где держали Всеслава и Игоря, перевернули вверх дном, и сам хан Кончак нашел на куске холстины, угольком писаный, лик своей прекрасной жены. Суров стал лицом, потемнел, как туча, и приказал:

– Снаряжайте погоню.

Снарядить-то легко, да только велика степь, во все концы не разошлешь гонцов! Искали, да не нашли. Хан за один день постарел на десять лет, был черен, как туча, – боялись подступиться. Кто-то обмолвился, мол, обманом сманили ханскую жену проклятые русичи, либо похитили и теперь будут держать до выкупа – но хан ткнул в лицо буеслову кусок холста. А на холсте том узрели все лицо Олуэн. Как живая была, и улыбка ее, краешком рта...

– Тот батур русский намалевал, – хрипло сказал хан своим приближенным. – Я видел, он все угольки собирал и царапал повсюду такое. Значит, слюбились они за моей спиной...

И ушел в свой шатер, не велел трогать. Да и так никто бы не подошел – все понимали обиду хана, злобу его.

Но не злился даже великий хан Кончак – как мальчишка лил горькие слезы.

– Чем, чем обидел тебя? – повторял про себя. – Любил ведь, угождал во всем... Видно, не победить зова крови.

Выходил из шатра, смотрел в знойное, горячее небо. Надвигался страшный, кровавый закат.

Мгла в тот вечер была особенно непроглядна, пыльный вал стоял кругом и не было видно края. В безветрии дышалось тяжко, и закат разлился багровым огнем на полнеба. Тяжело опускалось огромное, лохматое солнце. Бесчувственную Олуэн сняли с коня, осторожно уложили на траву – едва отдышалась. Да и витязям было не по себе – усталость и страх навалились. Только Овлур был свеж, весел, словно и не провел почитай что двое суток в седле. Хлопотал у костра, что-то мудрил со скудными припасами. Перекусив, чем Бог послал, беглецы полегли спать. Даже разговаривать не могли, до того измотались. Овлур вызвался стеречь, но обещал попозже разбудить Всеслава, чтоб сменил.

Всеслав проснулся сам. Долго лежал молча, глядел в темноту. Над головой сияли-перемигивались звезды – неспокойные, затянутые дымной пеленой. Неслышно подошел Овлур, потрогал за плечо.

– Вставай, витязь, смени меня.

– Я не сплю, – ответил Всеслав, легко вскочил.

Подложил веток в костер, глотнул айрана из бурдюка. Тоскливо пели сверчки. Спать не хотелось, но было как-то мутно. Щепочкой на земле стал рисовать всадника на коне, низко нависшее, дымное небо.

– Как красиво... – раздался голос за спиной.

Всеслав дрогнул и обернулся. Олуэн улыбалась в темноте – посвежевшая, выспавшаяся.

– Ты что, ладушка? Иди, досыпай. До зари еще далеко.

– Не спится что-то, – ответила и присела на корточки рядом. – Как красиво у тебя получилось.

– Это, что ли? – с усмешкой кивнул Всеслав на рисунок. – Я и лучше могу.

И смутился. Олуэн заметил это, заулыбалась.

– Чудной ты какой, – произнесла нараспев. – Такой огромный, а как ребенок.

– А ты, – тихо сказал Всеслав, – ты как солнечный луч, ты – прозрачная!

– Да уж, насквозь видно! – засмеялась Олуэн и поднесла к его лицу свою руку – нежную, белую, украшенную драгоценным браслетом.

И Всеслав, зажмурившись, приник к этой руке губами. Вся страсть знойной, звездной ночи ударила ему в голову, как дорогое вино. Сладкий хмель разлился по жилам. Не помня себя, целовал руки любимой, губы ее, глаза – столько раз виденные во сне. Как во сне же целовал горячую, вздрагивающую грудь. Олуэн тихо смеялась, не отталкивала – прижимала к себе, обнимала, шептала нежно...