Голгофа XX века. Том 1 - Борис Сопельняк Страница 22

Находясь в жизненном тупике, я всячески искала выход: обращалась с письмом лично к Иосифу Виссарионовичу Сталину, но ответа не получила. Пыталась зайти к Вам, но меня не пустили Ваши сотрудники.

Вскоре я была арестована. Не считая свое поведение преступным, так как я болтала всякую чепуху, не имея каких-либо преступных намерений, я была спокойна. В крайнем случае за свой язык и аморальное поведение я ждала хорошего выговора, но не тех страданий, которые мне пришлось испытать.

Инкриминированное мне преступление и весь ход следствия напоминают какую-то кровавую комедию, построенную следователями на нескольких неосторожно мною сказанных фразах, в результате чего на бумаге из меня сделали чудовище.

Я пыталась возражать и спрашивала: «Зачем вы все преувеличиваете и сами за меня отвечаете?» А мне отвечали, что если записывать мои ответы, то протоколы будут безграмотны. «Вы боитесь терминов», — говорили мне и вставляли в мои ответы термины — один другого ужаснее, один другого позорнее, делавшие из меня изверга и изменника Родины.

Что дало повод так позорно заклеймить меня? Мое знакомство с иностранцами. Но знала ли я, что дружба, которая была у нас с ними в те годы, перейдет во вражду и что это знакомство будет истолковано как измена Родине?! Но этого мало, полет жестокой фантазии следователей на этом не остановился. Подаренный мне во время войны маленький дамский пистолет послужил поводом для обвинения меня в террористических намерениях. Против кого? Против Власти. Против партии и правительства, ради которых, если Вы помните, я дала Вам согласие остаться в Москве на случай, если немцы захватят ее, чтобы помогать Вам вести с ними подпольную борьбу.

Следователи говорили мне: «Не бойтесь, эти протоколы будут читать умные люди, которые все поймут правильно. Неужели вы не чувствуете, что вам хотят протянуть руку помощи? Вас надо было встряхнуть. Да и вообще, это дело вряд ли дойдет до суда».

Я сходила с ума, решила покончить с собой и повесилась в одиночной камере Лефортовской тюрьмы, но умереть не удалось — мне помешали… Потом я была отправлена в Темниковские лагеря — больная, полусумасшедшая. Но Особому совещанию показалось недостаточным столь суровое наказание, и через два месяца они решили добавить конфискацию имущества, отнять то, что было нажито в течение всей жизни честным трудом. Этим они наказали не меня, а моих маленьких детей, которых у меня на иждивении четверо: самой маленькой, дочери, два года, а самому старшему, племяннику, десять лет.

Я умоляю Вас, многоуважаемый Лаврентий Павлович, спасите меня! Я чувствую себя виноватой за легкомысленный характер и несдержанный язык. Я хорошо поняла свои ошибки и взываю к Вам как к родному отцу. Верните меня к жизни! Верните меня в Москву! За что же я должна погибнуть? Единственная надежда у меня на Ваше справедливое решение. 20.12.1947 г.».

Переведем дух, дорогие читатели, и попытаемся проанализировать это письмо, повнимательнее… В январе 1941-го Зоя Федорова несколько раз была у Берия по личным вопросам. Что это за вопросы? Отец уже был на воле, все родственники и друзья — на свободе, так что хлопотать вроде бы не за кого. А по каким другим делам можно ходить к Берия? Не знаю. Но если грозный и, конечно же, занятой нарком внутренних дел кого-то принимает несколько раз в течение одного месяца, значит, дела были достаточно серьезные.

Думаю, что непосредственное отношение к этим делам имеет и разрешение Берия за помощью обращаться лично к нему. Полагаю, что не будет большой натяжкой, если предположу, что в Советском Союзе было не много людей, которые обладали таким правом.

А что означает телефон генерала Федорова, который Берия оставил Зое Алексеевне для связи? В своих показаниях она не только упоминает этого генерала, но говорит о том, что согласовала с ним первую встречу с Иорком. «Он разрешил, но просил позванивать», — заявила она. Странновато, не правда ли? Простая советская актриса получает на связь генерала НКВД и согласовывает с ним свои встречи с иностранцами… Что-то тут не так.

И уж совсем откровенно звучит напоминание о согласии, данном лично Берия, остаться для подпольной работы в Москве. Не станет, ох, не станет должностное лицо такого уровня, как Берия, вести разговоры о подпольной работе с посторонним для его ведомства человеком.

Но, может быть, я не прав? Честно говоря, мне и самому хотелось бы все свести к приставаниям неудавшегося любовника и к его чисто мужской мести за отказ разделить с ним ложе. Если, как я уже предлагал, сопоставить даты, то внешне все выглядит именно так. 20 декабря письмо уходит из лагеря, 23-го группа сотрудников МГБ во главе с генерал-лейтенантом Селивановским подписывает заключение, в котором рекомендуется 25 лет ИТЛ заменить на 25 лет тюремного заключения.

Причина? «Отбывая наказание в лагерях МВД, Федорова 3. А. пыталась установить связь с иностранцами, находящимися в Москве» — такая докладная записка поступила из Темниковского лагеря. Как можно, будучи за колючей проволокой, да еще у черта на куличках, установить связь с иностранцами, находящимися в Москве, одному Богу ведомо! Но нелепость ситуации никого не смущала: главное, было выполнено указание «родного отца», и теперь строптивая актерка не раз проклянет себя за гордыню и упрямство.

Так оно и случилось: 27-го Особое совещание проштемпелевало заключение МГБ, а 30 декабря Зоя Алексеевна была этапирована во Владимир. Там она, кстати, довольно долго сидела в одной камере с Лидией Руслановой, и они стали близкими подругами.

Но вот что поразительно: даже в тюрьме, где все, казалось бы, друзья по несчастью, длинная рука Берия ни на секунду не оставляла Зою Федорову без внимания. За ней присматривали, докладывали о каждом ее шаге, каждом неосторожно оброненном слове. Одна из соседок по камере, ставшая добровольным сексотом, а попросту стукачом, настрочила такой донос:

«Я слышала о Федоровой, как о человеке, настроенном крайне антисоветски и склонном к хулиганским поступкам. Мне она казалась человеком политически совершенно неграмотным, чрезвычайно озлобленным и антисоветски настроенным. Вместе с тем, как я думаю, она не является идейным врагом советской власти».

Тюрьма есть тюрьма. А это значит карцеры, голодовки, издевательства, побои… Как Зоя Алексеевна выжила, как все это вынесла?! Ведь она была серьезно больна, об этом свидетельствуют справки, имеющиеся в деле, да и в одном из писем к Берия она жалуется на малокровие и чисто женские заболевания. Но она держалась!

А какой камень упал с души, когда пришло долгожданное письмо с воли! Ведь все эти годы Зоя Алексеевна ничего не знала о дочери. Где она, с кем, жива ли вообще? И вдруг письмо от Александры, сестры Зои Федоровой.

«Дорогая сестра! Надеюсь, у тебя все хорошо, как и у меня и у моих детей. Виктория выросла в хорошенькую девочку, у нее длинные прямые каштановые волосы и красивые глаза. Она зовет меня мамой и во всем слушается. Она очень вежливая и немного застенчивая».

Зоя Алексеевна тут же садится за ответное послание. Она соглашается с тем, что Вика называет Александру мамой, но все же просит рассказать девочке «про тетю Зою, которая живет далеко-далеко и очень ее любит».