В советском плену. Свидетельства заключенного, обвиненного в шпионаже. 1939–1945 - Райнер Роме Страница 22

– Главное – спокойствие, – утешал меня Мекки. – У нас были случаи и тяжелее. Пошли сейчас со мной, устрою тебе хорошее место у больных малярией. Там ты выспишься по-человечески и завтра все воспримешь по-другому. Одно тебе скажу: не набрасывайся на еду. Они тебя всем угощать будут. Но ты это не переваришь. Больше вреда, чем пользы. Всегда понемножку. И потом, лежи побольше, не теряй зря силы. Нужно привести в порядок сердце. Если ты в этом состоянии станешь объедаться, то… питание по желанию.

Мекки по нашим растерянным физиономиям сразу догадался, что мы не поняли, что означает «питание по желанию».

– Питание по желанию тоже существует в нашем госпитале – пациенты могут заказать, что хотят. Жареную картошку, отбивную, котлеты, иногда даже куриное яйцо. Но ты этим не увлекайся. Не надо тебе это. Если такое питание пропишут, то можешь быть уверен, что больше чем пару недель все это не продлится. Это просто-напросто предсмертный рацион.

Взяв меня за локоть, Мекки отвел меня в сторонку.

– Тебя при ходьбе пошатывает, – заключил он, когда мы прошли по коридору в сад и повернули к корпусу больных малярией. – Если все будешь делать разумно, через месяц снова станешь человеком. И начнешь работу уже с отдыхающими. А жена и дети у тебя есть?

Я кивнул.

– Вот видишь, – печально комментировал он, – у тебя есть ради кого выздоравливать. У меня тоже была жена. А неделю назад написала мне, что, мол, все, точка. Расстаемся.

Голос Мекки дрогнул.

– Она просто больше не могла вынести. Детям нужно есть. И появился другой, помог ей. Ничего, – по-русски добавил он. – Я это переживу. Но у тебя… У тебя дело другое, у тебя все основания выдюжить. Настанет день, ты вернешься домой, и все будет как прежде.

– Мои жена и дети остались в Маньчжурии. Одному Богу известно, как они там.

Какое-то время мы шли молча.

– Не важно! – воскликнул он. – Ты не имеешь права опускать руки. Если совсем уж невмоготу станет, приходи ко мне, как к другу.

Мы вошли в обширное помещение, плотно уставленное двухэтажными деревянными кроватями. На матрасах лежали японцы, другие сидели у дверей, грелись на солнце. Мекки подвел меня к свободной кровати внизу.

– Вот твоя постель, – объявил он. – Услышишь гонг, пойдешь в главный корпус на обед. Больным малярией с температурой приносят еду в постель. Тебе это не нужно. Ты можешь ходить, и единственное, что тебе надо, – хорошее питание. Если надоест лежать, можешь выйти на солнышко. По утрам в 10 часов врачебный обход. В палаты придут врачи-японцы. Ну, пожалуй, все. Теперь тебе не о чем волноваться.

И Мекки ушел к другим прибывшим заключенным. Я уселся на свою кровать и попытался упорядочить мысли. Столько всего произошло в течение лишь нескольких часов, и мне было нелегко свыкнуться с новой ситуацией. Все вокруг казалось сказкой. В ушах у меня до сих пор стояли окрики конвоиров «Давай, давай!». А теперь я сижу на чистой постели в чистом белье…

Рядом лежал японец и читал книгу. Протянув руку, он положил мне на колени сигарету. Потом дружелюбно улыбнулся и решил подбодрить меня. «Досо!» – произнес он. Потом, порывшись в своем мешочке, извлек оттуда соевое пирожное и с улыбкой положил мне на одеяло. Я попытался собрать всё, что знал по-японски, и поблагодарил на его родном языке. Он удивленно уставился на меня.

Я объяснил ему:

– Мне приходилось бывать в Японии и в Маньчжурии, у меня было много друзей среди японцев.

Мой сосед заметно оживился.

С возгласом «Са!» ^[1] он уселся в постели и какое-то время удивленно разглядывал меня, а потом на всю палату произнес:

– Этот почтенный немец говорит по-японски. Он жил в нашей стране.

Мгновенно к нам подсели несколько человек японцев, все приветливо улыбались, уважительно кланялись и со свистом вдыхали. У японцев шумно вдохнуть в присутствии кого-нибудь означает знак почтения к человеку, и чем громче вдох, тем больше уважения. Меня буквально забросали вопросами. Но – японцы народ дисциплинированный, вежливый, поэтому вопросы задавались строго по очереди и ответы выслушивались так же. Знаю ли я Токио, прогуливался ли я по Гиндзе и был ли я в Каруисава. Спрашивали о том, знаком ли мне Кобе. Небольшого роста японец в роговых очках и с серебряными вставными зубами вышел вперед.

– Это наш старший палаты, – пояснил мне сосед по кровати. – Полковник Ямагучи.

Ямагучи весьма церемонно подошел ко мне, я поднялся и вежливо поклонился ему. Он поклонился в ответ и стал бормотать приветственную тираду, предназначенную для весьма почетных гостей, но малопонятную для человека, незнакомого с японским языком. Я попытался в том же духе ответить, но у меня очень плохо получилось. Однако преувеличенное чувство такта японцев очень помогло мне побороть смущение.

– Наш уважаемый товарищ настолько ослаблен пребыванием в плену, что мы должны пощадить его, – подвел черту Ямагучи. – Просим вас говорить с нами на вашем родном языке. Многие из нас очень хорошо понимают по-немецки. Это полезно для овладения языком.

Это значительно упростило общение. Я стал рассказывать, каким образом оказался в заключении и как меня вместе с многими другими японцами перебрасывали из одной тюрьмы в другую. Трагическая участь японцев в Маньчжурии произвела на моих слушателей впечатление. Они молча выслушали меня. Паузы, которые мне приходилось делать вследствие нехватки сил, полковник Ямагучи использовал для перевода на японский тем, кто не понимал немецкого. Японцы безмолвно понимающе кивали.

Ямагучи, заметив, что говорить мне становится все труднее, пригласил меня выйти в сад и посмотреть на цветы, высаженные японцами, за которыми они с любовью ухаживали. После всей грязи и безнадеги последних месяцев это стало для меня настоящим событием – видеть разноцветные картины, восхищаться великолепием природы, созерцать усаженные цветами ухоженные клумбы. Я с блаженством вдыхал аромат распустившихся цветов.

В этот момент до нас донесся звук лагерного гонга. Сам гонг состоял из обрезка железнодорожного рельса, подвешенного к балке, по которому ударяли молотком или другим металлическим предметом. Гонг – один из неотъемлемых реквизитов русских лагерей для заключенных, дирижерская палочка начальства и подразделений охраны.

– Пойдемте ужинать, – пригласил Ямагучи.

У главного корпуса установили большой, сколоченный из досок навес, под которым стояли длинные столы и стулья, занятые, в основном, японцами, но кое-где и европейцами. Больные из госпиталя явились в кимоно и деревянных сандалиях, как и предписывалось правилами. Лишь вновь прибывшие не успели переодеться и уселись за стол в лохмотьях. Санитары-немцы притащили большие подносы с мисками. На нас пахнуло тушеным рисом с мясным соусом.

Ямагучи подвел меня туда, где разместились немцы. Мне досталось место рядом с высоким молодым парнем с перевязанной головой и загипсованной рукой. В здоровой руке он удерживал палку, видимо помогавшую при ходьбе, и одна нога была тоже перевязана толстым слоем бинтов.