Год чудес - Джеральдин Брукс Страница 22

Меж тем виновных в смерти Энис и Мем так и не призвали к ответу: мировой судья из Бейквелла отказался не только приближаться к нашей деревне, но и брать кого-либо под стражу. По его словам, ни одна тюрьма в приходе не согласится держать их у себя до следующих ассиз ^[16]. Поэтому те немногие из разъяренной толпы, кого еще не поразило поветрие, ходили среди нас – хмуро, тревожно, в ожидании суда Господня. В воскресенье лишь пятеро из дюжины, собравшейся у затопленной шахты, были в состоянии надеть власяницу и босиком пойти в церковь замаливать свои грехи.

Воскресным утром, белым и безветренным, мы все отправились туда, и наст хрустел под нашими ногами. Джон Гордон одним из первых проскользнул в угол для кающихся, ни с кем не встречаясь взглядом. Он заботливо склонился над Уритой, а та – в белоснежной власянице и с распухшим малиновым носом – все цеплялась за его руку. Пришла и Либ Хэнкок. Она прошествовала мимо, даже не взглянув на меня.

Бледные, притихшие, мы заняли свои места – оплакивать и расплачиваться. В деревне было три с половиной сотни душ. Исключая младенцев, дряхлых стариков, тех, кому приходилось трудиться даже в День Господень, а также горстку квакеров и нонконформистов, обитавших на дальних фермах, церковь посещали все, и каждую неделю там собиралось двести двадцать человек. Рассаживались мы согласно давно заведенному порядку, поэтому отсутствие любого бросалось в глаза, как дырка на месте выпавшего зуба. В то утро было особенно заметно, как поредели наши ряды из-за болезни и смерти.

Майкл Момпельон подошел к воскресной проповеди вовсе не так, как я ожидала. Всю неделю, на похоронах Энис и потом, когда он почти ежечасно заглядывал к Мем, губы его были плотно сжаты, а тело напряжено, как натянутая тетива, будто он едва сдерживал гнев. Почти каждый день, нарушая приятную традицию, он отказывался от ужина с Элинор и закрывался в библиотеке, сочиняя, как я думала, суровую проповедь. Однажды на исходе недели, когда я шла домой, согнувшись под тяжестью сена для овец, я заметила пастора в голом яблоневом саду вместе с каким-то сгорбленным человеком. Мороз стоял лютый, снеговые облака унесло ветром, и звезды отражались в искрящейся ледяной корке на заметенных снегом полях. Меня поразило, что он избрал такой вечер для свидания под открытым небом. Однако, разглядев его собеседника, я поняла, отчего он не желал быть замеченным.

Мистер Момпельон разговаривал с Томасом Стэнли – пуританским священником, покинувшим наш приход более трех лет тому назад, в День святого Варфоломея в 1662 году ^[17]. Перед уходом преподобный Стэнли сказал, что полагает неправильным использовать Книгу общих молитв, как предписывает новый указ, и что он лишь один из сотен, складывающих с себя обязанности в этот день. Мы с удивлением наблюдали, как наша маленькая деревушка оказалась вдруг втянута в дела короля, парламента и церкви. Может показаться странным, что, хотя я росла в тени таких событий, как казнь одного короля, а затем изгнание и возвращение другого, я так мало осведомлена о происходящем вокруг. Однако деревня наша удалена от важных дорог и опорных пунктов, а здешние мужчины славятся тем, что добывают свинец, а не стреляют им. Поэтому все эти великие события лишь слабой рябью доходили до наших холмов, не закручивая нас в свой водоворот, пока речь не зашла о том, как и с кем нам молиться.

Мистер Стэнли был человеком искренним, невероятно кротким для пуританина и не склонным впадать в крайности, и все же он требовал строгого соблюдения дня субботнего, а церковь при нем была местом безрадостным, лишенным блестящей меди и белоснежного кружева, с оскудевшей красотой молитв. Вскоре после его заявления закон обязал несогласных священников держаться за пять миль от своих бывших приходов во избежание споров и разногласий. Другим законом назначались суровые наказания – штрафы, тюремное заключение и даже изгнание – за любую службу с участием пяти и более человек, совершаемую не по Книге общих молитв. Мистеру Стэнли ничего не оставалось, как покинуть дом при церкви и уехать из деревни, и после этого у нас почти два года не было своего священника, пока не приехали Момпельоны. К тому времени жена мистера Стэнли скончалась, и он остался один среди чужих людей. Не в натуре Момпельонов было запрещать старику возвратиться в родные края к давним друзьям. Не знаю, какие были сказаны слова, какие заключены соглашения, а только вскоре мистер Стэнли вновь был среди нас – без лишнего шума он поселился в хижине на отдаленной ферме Биллингсов, семьи нонконформистов. К началу чумного поветрия он жил с нами уже больше года, держась особняком и не вмешиваясь в деревенские дела. А если в доме у Биллингсов и собиралось время от времени десять-пятнадцать человек, никто не спрашивал, чем они там занимаются.

Однако в тот день Майкл Момпельон сам искал встречи с мистером Стэнли. Для чего ему это понадобилось, я узнала лишь в воскресенье. Взойдя на кафедру, мистер Момпельон уже не хмурился, лицо его выражало умиротворение. Так началась проповедь, раз и навсегда решившая нашу судьбу, хоть мы и не сразу поняли, что нам уготовано.

– Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих ^[18].

Произнеся это, он опустил голову, и знакомые слова повисли в тишине, затянувшейся настолько, что я даже испугалась, не позабыл ли он свою речь. Но, когда он вскинул подбородок, от улыбки, озарявшей его лицо, в церкви стало теплее. И полились слова – мелодичные, как стихи. Он пылко рассуждал о любви Господа к нам и о страданиях, пережитых ради нас его Сыном, и, охватив взглядом все собрание, давал каждому из нас почувствовать силу этой любви и напоминал, как в нужное время она была дарована каждому из нас. Слова его опьяняли, подхватывали нас и уносили в блаженные дали, уносили туда, где хранились самые светлые наши воспоминания.

И вот наконец он подобрался к сути. Разве не обязаны мы с такой же любовью отнестись к ближним? Отдать за них жизнь, если о том попросит Господь? До этой минуты он ни разу не упомянул о чуме, и я с удивлением обнаружила, что и сама не вспоминала о ней последние полчаса, хотя уже много недель не могла думать ни о чем другом.

– Братья и сестры, – произнес он с необычайной нежностью. – Все мы знаем, что Господь порой говорит с людьми грозным голосом, насылая на них чудовищные напасти. И из всех напастей чума – эта отрава в крови – одна из самых ужасных. Кто не страшится ее? С ее язвами, нарывами и карбункулами? С ее вечной спутницей – царицей ужаса Мрачной Смертью? И все же в своей бесконечной и непостижимой мудрости, меж всех окрестных городов и весей, Господь избрал нас и обрушил это бедствие на нашу деревню. Он испытывает нас, я в этом убежден. Из великой любви к нам он даровал нам возможность, что выпадает лишь немногим на этой земле. Мы, несчастные обитатели этой деревни, можем уподобиться нашему Спасителю. Кто из нас не ухватится за такой случай? Друзья, мы обязаны принять этот дар. Это сундук с сокровищами! Так запустим же в него руки и заберем эти несметные богатства! – Он понизил голос, будто намереваясь открыть нам важную тайну: – Кто-то скажет, что Господь поразил нас во гневе, а не из любви. Что мы заслужили это проклятье своими грехами. Разве первая чума в истории не была ниспослана Господом на египтян, чтобы их покарать? Разве фараон не ослушался Господа и разве не навлек разрушение на свое могущественное царство? Во мраке ночи, когда у нас отнимают первенца… – Он помедлил, взгляд его, влажный и блестящий, скользнул по рядам скамей и остановился на мне. – В такие времена проще верить в Божье возмездие, чем в его милосердие.