Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс Страница 22

С Вельяминовыми жила также тетушка Григория Николаевича, воспитавшая своего другого племянника, князя Леонида Дмитриевича Вяземского, о котором я упоминала в главе «Детство». Проезжая через Москву, все Вяземские являлись на поклон к тетушке Марии Николаевне.

Когда мы с ним познакомились, Дима (Владимир) Вельяминов был одиннадцатилетним мальчиком, таким же милым и немного застенчивым, как его мать. Страдая врожденным пороком сердца, он с детства был окружен заботой всего дома, и другой ребенок в таких условиях стал бы избалованным. Ничего подобного с Димой не случилось, и, вспоминая друга моих детских лет, я представляю себе тихого мальчика в матроске, со смуглым лицом, смешливого, иногда мило заикающегося, но всегда утонченно деликатного.

В продолжение трех лет, приготовив уроки, я отправлялась через двор к Вельяминовым, которые занимали два этажа большого дома, причем все комнаты, включая кабинет Григория Николаевича, предоставлялись для наших игр. Излюбленным местом была парадная лестница, внизу которой стояли алебастровые египтяне, поддерживавшие потолок своими головами. Покрытые красным ковром ступени вели на площадку второго этажа, где располагались несколько колонн и маленький, совершенно незаметный чуланчик для хранения щеток и метелок — это было прекрасное место для пряток.

В наших играх принимал участие гувернер Димы Mr. Boyle, который бегал с нами как равный. Спасаясь от погони, мы в исступлении кричали ему: «The hand! The hand!», мистер Бойль подавал нам руку и с ловкостью спортсмена перекидывал нас на другой конец комнаты, спасая от преследователя. После беготни всегда хотелось пить. Зная, что я люблю апельсины, Дима отправлялся в буфетную и заказывал старшему лакею Сурову апельсинное питье, которое торжественно приносил мне на серебряном подносе.

Одно время мы с Димой и его сестрами брали уроки рисования у известного художника Федора Ивановича Рерберга, а по воскресеньям отправлялись на Поварскую к Диминой бабушке Дарье Александровне Беклемишевой, урожденной Кошелевой, где нас встречали очень приветливо. Дарья Александровна давала Диме уроки Закона Божия, и, для лучшего усвоения, мы играли в особую игру ее изобретения. На карточках были наклеены имена пророков и царей иудейских. Эти карточки мы должны были передавать друг другу, подбирая их по сериям в хронологическом порядке.

За домом на Поварской был большой сад. В этом саду мы прощались, когда весной 1907 года Вельяминовы уезжали в Петербург. Дима передал мне письмо, в котором детским почерком отмечал все этапы нашей дружбы и обещал никогда не забыть меня. Это письмо, каким-то чудом уцелевшее, я переслала несколько лет назад через маму за границу.

Вещественная память о нашей детской дружбе, может быть, сохранилась у мистера Бойля. При расставании мы подарили ему золотые запонки, на задней стороне которых было вырезано: на одной Dima, а на другой — Tiny (как я называлась в ту пору на английском).

Осенью 1904 года в Дворянском собрании происходили торжественные проводы на войну генерала Куропаткина, причем московское дворянство вручало ему стяг. На хорах собралось много народу, в том числе и детей. Рядом с нами оказалась семья Трубецких, среди них я увидела девочку Татю, которую встречала у Мартыновых. Немного далее сидела великая княжна Мария Павловна, девочка лет четырнадцати, и ее брат Дмитрий Павлович, моложе года на два. Эти дети воспитывались у великой княгини Елизаветы Федоровны.

Все мы были преисполнены патриотического подъема, били в ладоши и кричали «ура!». Помню, как Александра Владимировна Трубецкая говорила маме, что ее старший сын Володя в первый раз находится внизу со взрослыми. Вскоре появился высокий молодой человек англинизированного типа; я мысленно отожествила его с лордом Карльстоном из английского романа «Квичи», героем которым была очарована.

Княгиня Александра Владимировна сказала маме, что по средам у них предполагаются танцклассы, и попросила отпускать меня к ним в эти дни. Трубецкие жили на Знаменке в доме Бутурлиных. В первый раз появившись на танцклассах, я чувствовала себя очень смущенной. Матери и гувернантки сидели по стенам зала и смотрели, как дети выделывают различные па под руководством балетмейстера Шокорова. К счастью, среди танцующих оказался Дима Вельяминов, и это меня ободрило. Кроме младших детей Трубецких, Колюшки и Тати, тут были Мира, Буля и Гаврилка Бобринские, Саша Глебов, Ника и Лиля Граббе, три княжны Львовы, Маня Самарина, мальчик Бутурлин, Костя Родионов и Владимир Трубецкой (сын Сергея Николаевича).

В зале, где мы танцевали, стояла большая бронзовая группа работы скульптора Паоло Трубецкого, изображающая в импрессионистической манере этого самого Владимира и его старшего брата Котю, который в наших уроках танцев не участвовал. Владимир (Сергеевич) Трубецкой был в ту пору высоким белокурым мальчиком, лет тринадцати с длинной шеей и каким-то обалделым взглядом. В нем, безусловно, присутствовали какие-то странности. Так, на одном из «четвергов» у Николая Васильевича Давыдова, постоянными посетителями которых были мама и дядя Коля, Сергей Николаевич Трубецкой незадолго до своей смерти с огорчением рассказывал, что его младший сын Владимир наделал больших хлопот: услышав, что в доме говорят о необходимости реформ, он тайно отправил государю письмо, в котором предупреждал, что у него «много врагов». Пришлось ехать срочно в Петербург, чтобы, использовав связи, перехватить это письмо ^[19].

Но возвращаюсь к урокам танцев. Девочки Львовы своим внешним видом напоминали парижских кукол: на них были чрезвычайно короткие нарядные платья, шелковые белые чулки и черные туфельки; волосы их были завиты в букли, а умственный уровень не соответствовал возрасту. Злые языки говорили, что их мать, княгиня Мариэтта Львова, в планы которой не входило иметь взрослых дочерей, насильственно задерживает их в состоянии инфантильности.

В дверях танцевальной залы иногда появлялся князь Алексей Евгеньевич Львов, бывший в то время директором Училища живописи и ваяния. Это был высокий немолодой человек благородного обличия, всегда в черной шелковой шапочке. Он терпеливо дожидался момента, когда его дочки «остынут» после танцев, и увозил их домой на Мясницкую. Княгиня Мариэтта имела эффектную внешность: громадная шляпа со страусовыми перьями, грудь колесом и масса апломба. С чисто мужской деловитостью она трудилась над устройством материального благополучия своей семьи, и, пока ее муж меценатствовал на Мясницкой, поощряя русские таланты (среди художников Алексей Евгеньевич пользовался уважением и любовью), княгиня Мариэтта обивала министерские пороги, добиваясь каких-то концессий и субсидий.

Мать Бобринских (урожденная Львова, не княжна) была дамой в совершенно ином стиле: она носила мужскую шапку, называлась в Москве «товарищ Варвара» и состояла попечительницей Хитрова рынка. Деятельность ее была, вероятно, очень полезна, но не распространялась на собственных детей. Мира и Буля (сами по себе очень милые девочки) приходили измазанные чернилами, а девятилетний Гаврилка был просто плохо воспитан.