Повседневная жизнь жен и возлюбленных французских королей - Ги Шоссинон-Ногоре Страница 21

Кроме Людовика XIV, никто не питал неприязни к Боссюэ и никто не ставил в упрек чересчур ревностному проповеднику дерзость его языка, изумлявшую придворных («Оставьте, ваше величество, — успокаивали они короля, — он всего лишь делает свою работу»). Генрих IV не проявил строгости к дерзкому иезуиту, он лишь посоветовал ему вести себя более благоразумно в публичных местах. Но обычно отношение королевских духовников было менее подчеркнутым, и часто даже угодливым, пороки выдавались за слабости. Отец де Ля Шез проявил себя таким соглашателем по отношению к «блужданиям», читай — блуду, своего венценосного кающегося грешника, что мадам де Монтеспан непочтительно прозвала его… «Стульчак облегчения».

Проповедники пытались принимать какие-то встречные меры, но их суровость оставалась без последствий. Неистовый гнев Боссюэ или непритворная искренность Бурдалу привели лишь к тому, что в королевской домовой церкви утвердился высокопарный самообман. Боссюэ в конце концов примирился с королевским адюльтером, хотя продолжал горячо осуждать его не только по убеждениям, но и по должности: ведь от него ждали риторической строгости, которая, как известно, не приносит .результатов. Получив публичный выговор, король признается невиновным благодаря своему смирению, а затем может продолжать упорствовать в грехе. Устанавливается «джентльменское соглашение»: Церковь спасает нравственность, а король предается своим удовольствиям.

Если прелат видел тщетность собственных усилий, он иной раз не отказывался со всей ревностью осудить скандальное поведение своего монарха; и не только в те века, когда святость была распространенным явлением, но и в XVIII столетии Церковь клеймила грешника и его возлюбленную со всей строгостью, которая не смягчалась духом времени. Когда в 1773 году аббат де Бове проповедовал воздержание королевскому двору, никто не заблуждался относительно того, кого он имел в виду под Соломоном и проституткой, разделявшей его срамные радости. Мадам Дюбарри попыталась защищаться, но Людовик XV принял выговор. Она не получила прощения, и придворные, отличавшиеся меньшей набожностью, чем их король, воскликнули при дерзких словах, объявлявших Соломона-Людовика XV самым развращенным из всех людей, а его фаворитку — публичной девкой. «И наконец этот царь, — исступленно вещал проповедник, — пресыщенный сладострастием, изнуренный позорными влечениями ко всякого рода удовольствиям, окружавшим его трон, докатился до того, что нашел себе новую забаву среди презренных женщин, публично выставляющих себя на позор!»

Однако подобные речи в силу своей чрезмерности не отражали истинной позиции Церкви в этом вопросе, в целом настроенной гораздо более осторожно и соглашательски. Церковь без колебаний вступала в переговоры с прелюбодейкой — «жертвой помешательства от страстного обожания» по мнению Лакордера. Боссюэ, чья моральная строгость не вызывает сомнений, испытывал странное бессилие перед слабостями короля. Величие трона обезоруживало его, и вне кафедры, откуда временами он произносил пламенные речи, он являл собой пример истинно евангельской кротости. Мадам де Ментенон, не слишком обходительная с Божьим слугой, обвиняла его даже в том, что иногда ему невольно случалось становиться сводником. Намекая на попытку отбить короля у Монтеспан, когда Боссюэ отводилась роль посредника с тем, чтобы потом у него же получить отпущение грехов, она писала своему духовнику: «Я уже сообщала вам, что господин де Кан-дом (Боссюэ) проявил себя болваном в этой истории. Он очень умен, но совсем не так, как это требуется при дворе. Со всем усердием он стремится к тому, что Лозен постыдился бы сделать. Он хотел их развести, а вместо этого — помирил». ^[47]Снисходительность прелата, имевшего лучшие намерения, но не умевшего противостоять ни капризу, ни слезам своего короля, в конце концов привела в негодование даже Шатобриана, выразившего изумление и досаду по поводу царивших кругом него нравов, с которыми он не мог смириться:

«Мы задаемся вопросом, каким образом государь умудрился обзавестись возлюбленной, имевшей славу отъявленной (…). Подобные вещи коренятся в XVII столетии, когда Боссюэ брал на себя труд мирить Людовика XIV и мадам де Монтеспан». ^[48]

На самом деле, Боссюэ мучился от того, чему не мог помешать, но возвращался к этой теме всякий раз, когда от него требовался не дипломатический, а его действительный талант: грозное слово Божье раздавалось из его уст и в Валь де Грае, и в королевской домовой церкви. Наконец, остатки уважения к особе короля и, отчасти, некоторое малодушие толкнули его избрать самую невинную жертву. Мишенью его священного гнева стала кроткая, набожная Лавальер, меньше всего повинная в адюльтере. Разумеется, не был пощажен и король, которого Боссюэ изобразил как причину беспорядков, грозящих карой Божьей: «О, король! Вспомните Иисуса и на примере этого Царя Славы уразумейте, что сердцем вам дано, дабы любить Бога и вселять любовь к Нему! Твари и постыдные кумиры, изыщите из этого сердца! (…) Вы сожительствуете с христианским королем. Но на Небе есть Бог, и он карает грехи людские, а наипаче — грехи королей!» ^[49]

Тон оставался умеренным, но приговор, во всяком случае, ясен. И все это касалось фаворитки, которую Боссюэ хорошо знал, набожность ее была искренна так же, как и бессилие противостоять влечению сердца. Искренность — явление, вероятно, совершенно уникальное в истории королевских увлечений — извиняла ее в глазах людей. Эти обвинения относились к простодушной Луизе, разрывавшейся между осознанием своего греха и необоримой силой страсти, а проповедник припас для нее самые острые стрелы. Желал ли он привести к раскаянию чувствительную душу, осознавшую свою ошибку и стремившуюся к исправлению? Не было ли у него личного ожесточения к этой хрупкой белокурой девушке, перед которой он оказался виновен в произнесении слишком жесткого приговора, не соизмеренного с ее виной? Лавальер, подавленная своей ошибкой, но не в состоянии противостоять ей, лишь склонила голову, когда в четвертое воскресенье поста 1662 года к ней обратился прелат:

«Почему вы приходите в храм, разубранная богаче, чем сам этот храм? Почему вы являетесь с поднятой головой, как кумир, который жаждет найти здесь обожание? Почему вы пробиваетесь сквозь толпу с таким шумом, словно хотите привлечь к себе внимание? Почему во время размышления о кровавой жертве на Голгофе вы хотите, чтобы люди судачили о роскоши ваших туалетов и считали ваши взгляды, которые могут довести до погибели, — не является ли это нестерпимой мерзостью? Не является ли это оскорблением святости, непорочности и простоты наших таинств?» ^[50]

В других случаях, поскольку Церковь неизменно милосердна к великим мира сего, влюбленные всегда находили возможность ее обманывать, по крайней мере, на короткое время. Но оружие священника — отказ в Святом причастии — всегда являлось страшным наказанием для короля и не только потому, что роняло его честь, а еще и потому, что умаляло его власть. Если король не причащался на Пасху, то не имел права возложением рук исцелять больных золотухой, что служило видимым знаком его чудотворной и священной силы. С этим необходимо было считаться, и потому обычно во время поста любовные связи короля прерывались. Но Людовик XIV и Лавальер пренебрегли благочестием. Хотя и обычно усердия кающихся хватало ненадолго, и если они откладывали свои забавы, то лишь из политических соображений. Боссюэ, зная их расчеты, огорчался и проклинал их упорство, будучи совершенно уверен, что их покаяние неискренне. «Необходимо, чтобы вы, — поучал он короля в „Нравоучении об истинном покаянии Магдалины“, — не только заботились о государственном правосудии, святости, о данных и взятых обещаниях, но надо, чтобы вы отступились от всех ваших иных связей». Благие пожелания. Прошел пост, и Людовик, получив награду за свою мнимую жертву, вновь вернулся к своим удовольствиям.