Генерал Скоблин. Легенда советской разведки - Армен Гаспарян Страница 21

Сама Плевицкая об этом уже и думать забыла, о чем свидетельствует интервью, данное журналисту газеты «Шанхайская заря» Николаю Покровскому:

«— Пела почти всюду, где есть русские, — в Латвии, Бельгии, Болгарии, Сербии, Чехословакии; была продолжительное время в Америке, только что дала концерт в Париже, а в Париж приехала недавно, — отдыхала на юге Франции, под Ниццей.

— А теперь куда, Надежда Васильевна?

— Еду на днях в Белград. А потом — не знаю куда. Приглашают во многие места. Может быть, если получу визу, в Польшу проеду…

— А в Китай не думаете прокатиться? Там русских много. Особенно в Харбине. Да и в Шанхае, в Тяньцзине тоже… не мало.

— Знаю, знаю… От поездки туда я бы не отказалась, только… боюсь очень!..

— Чего же вы боитесь?

— Моря боюсь. Не люблю я воды, укачивает меня. А туда ведь морем надо плыть, и говорят — долго.

— Да, дольше месяца.

— Ах, как страшно! — смеется Надежда Васильевна.

Прощаясь с Надеждой Васильевной, я уговариваю ее:

— Не бойтесь моря. Смело поезжайте на Дальний Восток. Там вас сумеют встретить и принять».

Скоблин же с каждым месяцем мрачнел все больше. Не случайно известный певец Александр Вертинский спустя несколько лет вспоминал: «В русском ресторане пела Надежда Плевицкая. Каждый вечер ее увозил и привозил на маленькой машине тоже маленький генерал Скоблин. Ничем особенным он не отличался. Довольно скромный и даже застенчивый, он скорее выглядел забитым мужем у такой энергичной и волевой женщины, как Плевицкая».

Все изменилось со смертью главнокомандующего русской армией. В доме, который он занимал в пригороде Брюсселя, проживали кроме самого генерала его жена, четверо детей, повар и денщик. В начале марта 1928 года денщик Врангеля Яков Юдихин обратился к генералу с просьбой приютить на несколько дней своего брата, тоже бывшего солдата, приехавшего к нему в гости. Позднее выяснилось, что брат этот, о котором Юдихин никогда раньше не говорил, был матросом советского торгового корабля, стоявшего в это время в Антверпене. Через несколько дней нежданный гость уехал, а 18 марта Врангель внезапно заболел.

Приехавшему из Парижа знаменитому русскому врачу Алексинскому Петр Николаевич жаловался: «Мозг против моего желания лихорадочно работает, голова все время занята расчетами и вычислениями. Я не могу с этим бороться… Картины войны все время передо мной, и я пишу все время приказы, приказы, приказы!» Диагноз, который поставил Алексинский, изумил всех — интенсивный туберкулез. Ведь за свою жизнь генерал ни разу туберкулезом не болел. Между тем в самом начале марта Врангель посетил расположенные на севере Бельгии угольные шахты, в которых работали бывшие чины Русской армии. Известно, что среди рабочих свирепствовала эта страшная болезнь. А тогда генерал Врангель не только принимал парад своих сослуживцев, но и неоднократно спускался в шахты. Там-то и мог он заразиться, тем более что Петр Николаевич уже был серьезно простужен и получил врачебное предостережение о нежелательности такой поездки. Мать генерала Мария Дмитриевна Врангель вспоминала: «Это были 38 суток сплошного мученичества! Его пожирала сорокаградусная температура. Он метался, отдавал приказы, порывался встать. Призывал секретаря и делал распоряжения до мельчайших подробностей».

25 апреля 1928 года Врангель скончался. Потеря для русской эмиграции была невосполнимой. Петр Николаевич был кумиром армии. Не случайно еще в 1924 году один из самых талантливых писателей русского зарубежья Иван Савин писал в своем посвящение барону: «Этот желтый лист с Вашим лицом я вырезал из журнала немецкого — „Die Woche“. Была внизу надпись: „Der Hartknakiger. Feind von Lenin, — General Wrangel“, таким кудрявым готическим шрифтом, с завитушками. Завитушки я отрезал — разве и так не знаю, что большего врага, чем Вы, у Ленина не было? — потом желтый лист с Вашим портретом, осторожно посмотрев кругом, спрятал в кармане. Осторожно потому, что — простите меня! — портрет ваш я украл в русской библиотеке, порывшись в груде старых журналов. Нехорошо это очень и стыдно. Но, только что вырвавшись из красного плена, так хотелось увидеть Ваше лицо, а нигде достать не мог. И потом, все равно, через месяц библиотека эта закрылась, книги ее и журналы продавались с пуда на рынке и заворачивали в них сельди.

Вы в кавказской бурке, в папахе. Бледное лицо Ваше слегка затушевано тенью с левой стороны. А глаза строго улыбаются. Мне всегда казалось странным и милым это сочетание: суровость и ласковость. В „Die Woche“ особенность Ваших глаз, Ваших губ передана так выпукло. Может быть, потому я и совершил кражу.

Каблуков Ваших сапог не видно, и это жаль. Мне дороги как-то и памятны эти каблуки. В первые дни крымского наступления, когда могучей радостной лавой мы рвались вперед, Вы, где-то у Днепра, посетили нашу дивизию.

„Господа офицеры, вперед!“ — громко крикнули Вы после смотра. Эхо Вашего голоса гулко отдалось в степи. Я не понимаю, почему на Ваш зов ринулась вся дивизия — с офицерскими звездочками, со шнурками вольноопределяющихся, с гладкими погонами рядовых. Всем хотелось быть ближе к Вам, окружить Вас тесным кольцом. Я бежал с другими и думал: это нарушение дисциплины, главнокомандующий цукнет нас. Но Главнокомандующий понял, что за любовь не наказывают. Главнокомандующий не цукнул. Вы долго говорили с дивизией о задачах наших, о нуждах, об отношении к населению. Я стоял в десяти шагах от Вас. На Вас была та же бурка, та же папаха, те же сапоги, старые, с истертыми каблуками. На одном из них — кажется, левом — виднелась огромная латка из бурой кожи. И вот с той минуты я не переставал думать о ней, о заплате на сапоге главнокомандующего. Когда теперь социалистическая грязь пытается очернить Ваше имя, Вашу честность, равной которой не знаю в наше подлое время, когда Керенские справа гнусавят о „бесконтрольном расходовании казенных сумм в Крыму“, мне хочется крикнуть: „Лжете! Сам генерал Врангель носил латаные сапоги!“».

При вскрытии в организме было обнаружено большое количество туберкулезных палочек явно внешнего происхождения. На следующий день парижские газеты писали: «Циркулируют упорные слухи о том, что генерал Врангель был отравлен». Якобы Петр Николаевич говорил одному из друзей, что ему стоило бы предпринять крайние меры предосторожности в отношении своего питания, так как он опасается отравления. Забегая вперед, отмечу, что спустя годы Скоблина будут обвинять еще и в этом.

Возглавивший Русский общевоинский союз генерал Кутепов буквально через несколько дней восстановил Николая Владимировича в чине командира Корниловского ударного полка. Радости Плевицкой не было предела. Ее любимый Коленька снова вернулся в родную семью. Больше того, Скоблину стали платить, пусть минимальную, но зарплату в РОВС. Когда же, после похищения агентами ОГПУ Кутепова, председателем РОВС стал генерал Миллер — Скоблин сыграл на опережение. Он прекрасно понимал, что его могут снова «попросить» из союза, и поэтому пригласил Евгения Карловича на ежегодный полковой праздник корниловцев.

В день святых Флора и Лавра в Галлиполийском собрании в Париже ветераны-ударники и их друзья из «цветных» полков служили панихиды по павшим и молебны о здравствующих, вспоминали тяжелые и кровопролитные бои Гражданской войны. Командиры-корниловцы произносили патриотические речи. Тон задавал генерал Скоблин. Когда же начинали звучать знаменитый Корниловский марш, все с замиранием сердца слушали, как поет Надежда Плевицкая: