Проклятие Лермонтова - Лин фон Паль Страница 21

Лето 1831 года Мишель снова провел в подмосковном Середниково, и все в той же компании. Но в настроении гораздо более мрачном. Тому было несколько причин. Во-первых, поступление в университет ожиданий не оправдало. Более того: если он надеялся окончить курс по «расчетному времени», то есть потратить на пребывание в стенах этого скучного заведения «выброшенные из жизни» годы общим числом два, то теперь получалось, что к ним прибавится не зачтенный никому из-за холеры лишний год. Выход на свободу откладывался на целый год! Во-вторых, семейная распря достигла своего апогея. Если прежде отца он видел лишь изредка, теперь тот несколько раз в год наезжал в Москву и непременно встречался с сыном. Оба наверстывали упущенное. Еще в 1828 году, в один из отцовских приездов, Мишель записал: «Папинька сюда приехал, и вот уже 2 картины извлечены из моего portefeuille… славу Богу! что такими любезными мне руками!»

Падальщики, для которых Юрий Петрович если и отец, так мерзейший, договорились до весьма специфической расшифровки этой фразы мальчика в письме к «тетеньке» Марии Акимовне: дескать, «папинька» был горький пьяница и выкрал две указанных картины из портфеля сына, чтобы продать, а деньги потратить на горькую! Ну а то, что Мишель пишет дальше «славу Богу! что такими любезными мне руками!», так это он радовался, что картины украли не чужие люди, а родной папаша, хоть и алкоголик. То есть сын слабости отцу прощал. Из любви. Странные у «расшифровщиков» наших дней представления о днях минувших… Так себе и представляешь, как, мучаясь жестоким похмельем, плохо стоящий на ногах «папинька» крадется в комнату сына, отыскивает означенный портфель, отбирает две картины получше качеством и идет на какую-нибудь толкучку того времени, чтобы поскорее сбыть. И – о, диво! – находится даже покупатель, который знает, что ровно через тринадцать лет Михаил Юрьевич будет знаменит, и покупает детские рисунки. Фантастически красивая картинка! Прямо стоит у меня перед глазами! Ничего дурнее, конечно, придумать нельзя. Кто бы, интересно, купил Мишины творения 1828 года и на какой толкучке? Или у какого кабака? Не говорю уж, что слова полностью извращены, а Юрий Петрович показан настоящим чудовищем, обкрадывающим ребенка.

Конечно, благодаря «пропаганде» Елизаветы Алексеевны, «бедной старушки», взрастившей гения, отношение биографов Лермонтова к его отцу всегда было прохладным. Срабатывала наброшенная на несчастного тень клеветы. Но не до такой же степени… «Падальщики» взяли за основу цитату из воспоминаний не слишком близкого к Михаилу Юрьевичу человека – А. Тирана, учившегося с поэтом в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Из всех родных Лермонтова он знал лишь его бабушку, которая посещала внука в казармах, а его сведения об отце и матери Мишеля основывались на ходивших в школе слухах (и слухах явно недоброжелательных): «отец его был пьяница, спившийся с кругу, и игрок, а история матери – целый роман».

Если перевести высказывание о матери на более простой язык – так Тиран думал о ней как о распутной женщине. Что же касается отца, то даже источник слухов определить невозможно. Но, очевидно, жалобы Арсеньевой на уже покойного Юрия Петровича сделали свое дело. «Старушка» любила пожаловаться на трудную долю воспитывать внука, в ее изображении «игрок» и «пьяница» – еще не самые черные стороны зятя. Юрию Петровичу, больше так и не женившемуся, инкриминировалось также распутное поведение и то, что он прижил в Кропотово бастардов от своих крепостных. А также – что Марию Михайловну он буквально «вбил в гроб» своими руками. Такие чудесные сведения могла дать лишь одна женщина – любившая внука «старушка» Арсеньева. И по единственной причине – от страха потерять этого внука, который в 1830 году был поставлен перед выбором, с кем ему быть: с отцом или бабушкой. Из-за этого и шла яростная борьба.

В 1831 году эта борьба внезапно приостановилась: Юрий Петрович, очевидно, тяжело заболел и узнал, что дни его сочтены. Сразу после эпидемии холеры, в конце января, он составил духовное завещание, которое можно рассматривать как наставление любимому сыну. И простые слова этого завещания полностью опровергают все инсинуации: с большим достоинством и любовью Юрий Петрович говорит о покойной жене, с большой печалью – о причинившей ему обиду теще. Елизавета же Алексеевна не простила даже умирающего!

Что должен был чувствовать Михаил Юрьевич? Невыносимую боль. Он был мальчик чувствительный и даже, как писал о нем М. Е. Меликов, «экзальтированный ребенок». Очевидно, на открытую конфронтацию с бабушкой он не шел. Она его воспитала, от нее он видел только хорошее – исполняла любые желания, заботилась, вытаскивала из болезней, хлопотала, когда было необходимо. Отцу же заботиться о нем не дали, но упрекнуть его в отсутствии родительской любви мальчик тоже не мог. Он знал, как сильна эта любовь. Все понимал. Не знал только, что делать. В отчаянии он написал в те годы две драмы – «Люди и страсти» и «Странный человек». Драмы, конечно, слабые, юношеские, но показывающие реальное положение дел в доме Арсеньевой. Всю эту кошмарную борьбу за собственность – ребенка – между отцом и бабушкой. Елизавета Алексеевна выведена там как женщина жестокая и властная, а Юрий Петрович – как слабый, хотя и любящий сына человек.

Тексты драм настолько автобиографические, что угадывать и доискиваться прототипов героев не нужно. Более того, предваряя драму «Странный человек», Мишель написал, что желает, чтобы его герои были узнаны! Хотя там-то как раз герои типированы менее явно, чем в «Люди и страсти», – место жестокой бабки занимает жестокий отец, и распря идет не между отцом и бабушкой, а между отцом и матерью. Во второй драме отношения между бабкой и отцом выстроены как и в реальности – вплоть до тех, очевидно, разговоров, которые велись при Мишеле. Упоминается и безжалостное завещание Арсеньевой, разделившей отца и сына, и доверчивость отца, и стоимость образования героя, и даже игра Арсеньевой в старую немощную женщину.

Устами дядюшки героя передается и история разъединения отца и сына, списанная с его собственной:

«За месяц перед смертью твоей матери (еще тебе было три года), когда она сделалась очень больна, то начала подозревать Марфу Ивановну в коварстве и умоляла ее перед Богом дать ей обещание любить Николая Михалыча как родного сына, она говорила ей: „Маменька! он меня любил, как только муж может любить свою супругу, замените ему меня… я чувствую, что умираю“. Тут слова ее пресекались, она смотрела на тебя, молчаливый, живой взгляд показывал, что она хочет сказать что-то насчет тебя… но речь снова прерывалась на устах покойницы. Наконец она вытребовала обещание старухи… и скоро уснула вечным сном… Твоя бабушка была огорчена ужасно, так же как и отец твой, весь дом был в смущении и слезах. Приехал брат старухи, Павел Иванович, и многие другие родственники усопшей. Вот Павел Иваныч и повел твоего отца для рассеяния погулять и говорит ему, что Марфа Ивановна желает воспитать тебя до тех пор, пока тебе нужна матушка, что она умоляет его всем священным в свете сделать эту жертву. Отец твой согласился оставить тебя у больной бабушки и, будучи в расстроенных обстоятельствах, уехал со мною. Вот как это все началось… Через 3 месяца Николай Михалыч приезжает сюда, чтоб тебя видеть, – приезжает – и слышит ответы робкие, двусмысленные от слуг, спрашивает тебя – говорят нет… он вообразил, что ты умер, ибо как вообразить, что тебя увезли на то время в другую деревню. Брат сделался болен, душа его терзалась худым предчувствием. Ты с бабушкой приезжаешь наконец… и что же? Она охладела совсем к нему. Имение, которое Марфа Ивановна ему подарила при жизни дочери и для которого он не хотел сделать акта, полагаясь на честное слово, казалось совсем уже не в его распоряжении! Он уезжает и через полгода снова здесь является… слушай дальше: когда должно твоему отцу приехать – здешние подлые соседки, которые получили посредством ханжества доверенность Марфы Ивановны, сказали ей, что он приехал отнять тебя от нее… и она поверила… – доходят же люди до такого сумасшествия! Доказательство в истине моего рассказа есть то, что бабушка твоя тотчас послала курьера к Павлу Иванычу, и он на другой день приезда брата прискакал… Николай Михалыч стал ему говорить, что слово не сдержано, что его отчуждают от имения, что он здесь насчет сына как посторонний, что это ни на что не похоже… но это езуит, снова уговорил его легко, потому что отец твой благородный человек и судит всех по доброте души своей. И перед отъездом брат согласился оставить тебя у бабушки до 16 лет, с тем чтобы насчет твоего воспитания относились к нему во всем. Но второе обещание так же дурно сдержано было, как первое. Марфа Ивановна то же лето поехала в губернский город и сделала акт, какой акт?.. Сам ад вдохнул в нее эту мысль, она уничтожила честное слово, почла отца – отца твоего за ничто, и вот короткое содержание: „Если я умру, то брат П. И. опекуном именью, если сей умрет, то другой брат, а если сей умрет, то свекору препоручаю это. Если же Николай Михалыч возьмет сына своего к себе, то я лишаю его наследства навсегда… „– вот почему ты здесь живешь; благородный отец твой не хотел делать историй, писать государю и лишить тебя состояния… но он надеялся, что ты ему заплатишь за эту жертву…»