Нелидова. Камер-Фрейлина императрицы - Нина Молева Страница 21

— И это было содержанием вашей оживлённой переписки?

— Невероятно, не правда ли? И притом её императорское величество вникала сама во все детали, спрашивала о мельчайших подробностях, настаивала на всё новых и новых уточнениях. Где не хватало моих собственных соображений, приходилось прибегать к помощи учёных.

— И всё же, почему русская императрица отказалась от услуг монахинь? Ведь это повсеместно принятая ещё со времён Средневековья практика.

— В том-то и дело, как объяснил мне господин Нарышкин, в России подобной практики не было и образованием девочек никто не занимался. Чаще всего они преодолевали лишь начатки грамоты, изложенные каким-то мелким церковным причетником. Императрица решила поселить в монастыре некоторое количество монахинь, занимающихся рукоделием, но решительно отделила их от учениц. Ученицы же должны составить два отделения: дворянское и мещанское, также между собой не общающихся.

— Аристократы и плебеи — привычное разделение.

— А вот и нет. Дворянское происхождение, но самые обнищавшие и нуждающиеся семьи. Что же касается девиц мещанского звания, то они должны превратиться в завидных невест. Императрицей дарована им невероятная для России привилегия. Если они выходят замуж за людей несвободного состояния, иначе говоря, за рабов, рабы получают освобождение.

— И много таких завидных невест? Вероятно, капля в море.

— Да, немного. Всего шестьдесят девиц в одном приёме, но государыня уверила меня в письмах, что это лишь начало, которое должно приучить к новому порядку обывателей. Я спросил, нельзя ли было бы сразу отменить институт рабства, но получил отрицательный ответ. Императрица считает, что подобное решение могло бы привести к большим беспорядкам в государстве и народному бунту.

— Дидро, ты изменил самому себе! Почему бы тебе не вспомнить, что предмет твоих восторгов, эдакий идеальный монарх на престоле, вынуждена бороться сегодня с настоящим народным восстанием, которое явно колеблет основы её престола.

— Ты имеешь в виду этого страшного казака, проливающего реки крови и уничтожающего дворян? Но ведь он борется не за освобождение народа, а объявляет себя монархом, супругом царствующей императрицы и покушается на ту же самую монархическую власть.

— И ты полагаешь, народу не всё равно, какой именно монарх занимает престол? В действительности это бунт против твоей идеальной императрицы, реформы которой не доходят до сознания обыкновенных людей.

— Господа, меня бесполезно переубеждать. Главное — начало Великой Екатериной положено, и я счастлив его поддерживать.

* * *

А.П. Лосенко, Д.Г. Левицкий

Храм на Васильевском острову — иначе Академию трёх знатнейших художеств не назовёшь. Ни суеты. Ни шума. Всё достойно. Горделиво. Царственно — и так сказать можно. Под огромными потолками весь день сумерки. Капителей колонн не разглядишь — высоко. Каждый шаг гулом отдаётся. По лестницам не пробежишь — шествовать только можно. В классах окна на целую стену. Служители в мягких сапогах, как тени, скользят, голоса не поднимут.

Так и следует, наверно. У Антона Павловича Лосенко, профессора живописи исторической, ректора, всё Париж из ума нейдёт. Величия не было — где там! Зато разговоры. Всё свободное от занятий живописью время. И какие разговоры! Посланник российский князь Александр Михайлович Голицын из дому своего не отпускал. Сочинения собственные читал. Мыслями делился. «Плоды обыкновенного здешнего моего сообщества», говаривал. Толковал тогда, что все положения Дидерота хотел к действительности российской соотнести, благо теперь академический фундамент искусствам заложен. Главное — чтоб государство научилось художников уважать, а народ искусство почитать. И любить. Непременно любить. Без богатства и чести художника — от искусства плодов ждать нечего. И притом, чтобы художники у государства были великие.

В его рассуждении искусный художник имеет и дух высокий. Не ищет, но ожидает жизненных благ и предпочтения, суетиться не станет. Однако сам князь признавал, чтоб такой мастер предпочтён перед другими был.

Всё так. Только иной раз воротник шитой от мундира шею натирать начинает. Там давит, там режет — ни тебе головы повернуть, ни в сторону посмотреть — разве что кланяться удобно.

Недавно среди господ преподавателей академических строки голицынские превосходные перечитывал: «Нет время и места, где мысль не находилась. Может быть, есть щастливые страны, в коих она превосходно обитает: но мне кажется, что к произведению или истреблению оной везде больше моральные обстоятельства, нежели все мнимые физические причины способствовали. Немалые части света, которые были перед сим населены Софоклами, Демосфенами и не отягощены презренными извергами человеческими. Где обладатель великого разума, разумные люди у него любимы и достойные при нём непременно родятся».

Господин Левицкий первым восторг свой выразил, а ведь всего-то портретной да и образования высокого, сколько известно, не имеет. Однако большой интерес к размышлениям теоретическим заявляет. Как-то он к новости нынешней отнесётся? Задумчив последние дни что-то. Вон и сейчас стоит у окна, размышляет.

— Как вам новость петербургская, Дмитрий Григорьевич?

— Что говорить, Антон Павлович, преотменная. Сам Дидро в России — о таком и подумать было нельзя. Впрочем...

— Что «впрочем», Дмитрий Григорьевич? Вы будто и не рады вовсе. Я помню встречи парижские с господином Дидро. Чрезвычайно любезен он с нашим братом, художником, был, мыслей наших любопытен.

— Э, Антон Павлович, одно дело Лосенко в Париже, другое — не обижайтесь, друже, — Лосенко в Петербурге. Хоть там всего-то навсего пенсионер Академии Российской, а здесь её же ректор.

— Чем же, помилуйте?

— Да тем, что там вы раритет великий, посланец из страны неведомой да ещё в доме посланника, не правда ли?

— Правда, конечно. Князь Александр Михайлович специально Дидро приглашал, чтобы с пенсионерами российскими на свободе потолковать.

— Вот видите! Оно и выходит, то ли Дидро вам честь и любовь оказывал, то ли хозяину высокому.

— Экой вы, право, Дмитрий Григорьевич, как есть хохол неверный! Всё бы вам сомневаться.

— Какие уж тут сомнения, Антон Павлович! Уверенность, друже, уверенность, Что там спектакль, что тут спектакль, а нам с вами в нём актёрами быть — только и всего. Мысли у господина Дидро высокие, говорите, в Россию он верит, что тут только им и воплотиться, а как же насчёт разбойника оренбургского полагает? Нешто не слыхал? Не знает?

— Может и не знать. Да и то сказать, разбойник он и есть разбойник.

— Спорить не стану. А с народом-то, что вокруг разбойника, как быть? О его же пользе господин Дидро хлопочет. Так ведь объясниться в таком случае надобно, не молчать.

— Время, сказать хотите, для поездки к нам не самое подходящее?

— Для теорий самого господина Дидро, я так полагаю. И ещё скажу. Посудите сами, как вам здесь в Петербурге с гостем заморским встречаться — уж не на квартире ли профессорской, казённой? Ведь не поедет он туда после царского дворца да нарышкинских апартаментов, к которым привык, нипочём не поедет. А может, вы с визитом к нему направитесь, в передней среди слуг дожидаться приёма станете: то ли примет его превосходительство, то ли ни с чем отправит.