Первая мировая война. Миссия России - Дмитрий Абрамов Страница 21

— Алексей, нам явно повезло, — шепчет Космин Пазухину.

— Разрешите представиться и мне: подпоручик 7-го гусарского Белорусского Пазухин 2-й Алексей Петров.

Гумилев и Пазухин раскланялись.

— Рекомендую вам, господа, своего друга и собрата по перу: Иванов Георгий Владимирович, — Гумилев указал на своего молчаливого соседа — худощавого молодого человека с бабочкой.

— Рад познакомиться. Весьма польщен вашим вниманием, господа. С удивлением, с почтением слушал вас, — сказал молодой человек, склоняя голову с ровным пробором русых волос.

— А вот, господа, и еще один представитель нашего доблестного доселе воинского братства. Рекомендую: штаб-ротмистр Карамзин Василий Анатольевич.

Произнеся эти слова, Гумилев встал, протягивая руку подошедшему офицеру, державшемуся с достоинством, но не высокомерно. Это был высокий, стройный человек средних лет с правильными чертами лица и серыми глазами. Космин и Пазухин встали, приветствуя таким образом старшего по званию. Штаб-ротмистр склонил голову и поздоровался со всеми сразу, но никому не подал руки, кроме Гумилева. Не успели все занять свои места за столом, как почти бесшумно приплыл прилизанный официант, неся на серебристом подносе четыре холодных пива в запотевших кружках.

— Прошу прощенья, господа, за нашим знакомством и разговором мы с другом не успели сделать свой заказ, — извинялся Пазухин.

— Оставьте, подпоручик… пива хватит на всех. Я угощаю сегодня!

— Нет, нет! Николай Степанович! Я тоже хочу угостить столь славную компанию, — заторопился Пазухин.

— Человек! — громко позвал Кирилл, а про себя подумал: «Ну, началось!.. Опять напьюсь сегодня».

Пиво не сразу ударило в голову, но его было много. Кирилл и Алексей, несмотря на протесты хозяина стола, все же сделали щедрый заказ, и официант, поднос за подносом, вскоре заставил пивными кружками и легкой закуской все три сдвинутых столика. Холодное пиво бурлило в желудке, вызывая легкую, приятную икоту. Уже после того, как выпили по первой и перешли ко второй кружке, Николай Гумилев, заметив внимательно слушавшего и молчавшего Кирилла, спросил:

— А что же безмолвствует наш новый знакомый артиллерист? Вы, молодой человек, давно на фронте?

— Вот уже год, Николай Степанович, — ответил тот, — правда, я не столько артиллерист, сколько картограф, топограф и наводчик. — Поверьте, это немаловажно в современной войне. И вы, конечно, тоже участвовали в прорыве летом прошлого года?

— Да-с.

— Да, да! Николай Степанович, благодаря нашей разведке и его схемам, а Кирилл в той разведке был с нами, их 1-я батарея разнесла австрийские окопы с пулеметами и пушки, а наш полк с небольшими потерями прорвал оборону противника под Тарнополем, — весело и бесцеремонно поддержал диалог Пазухин.

— Не сомневаюсь. Ни один рыцарь так не беспокоится о судьбе своей дамы, как кавалерист о безопасности артиллерии, находящейся под его прикрытием. То, что он может каждую минуту ускакать, заставляет его оставаться на своем посту до конца, — с поэтическими нотками в голосе промолвил Гумилев.

— Согласитесь, господа, ведь пехоте на войне тяжелее всего, а мы — кавалерия — белая кость, — вставил захмелевший Пазухин.

— Мне работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных, вполне законченных задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о будущем. Если пехотинцы — поденщики войны, выносящие на своих плечах всю ее тяжесть, то кавалеристы, — это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу. Нет ни зависти, ни соревнования. «Вы — наши отцы, — говорит кавалерист пехотинцу, — за вами, как за каменной стеной», — вновь, но уже совсем лирически изрек Гумилев и слегка потянул холодное пиво из очередной кружки.

— Да, совершенно согласен с вами, — подтвердил штаб-ротмистр.

— Красиво сказано! — восхитился Пазухин.

— Хотите, господа, поведаю одно из моих фронтовых наблюдений? — спросил хозяин стола.

— Сделайте одолжение, Николай Степанович! — попросил Космин, предвкушая услышать интересный рассказ из уст поэта.

— Случилось это года полтора назад, еще в бытность мою в Уланском Ея величества полку в Южной Польше. Австрийцы наступали тогда. Наш передовой разъезд прикрывал отход наших частей. Вечерело. Мы весь день ничего не ели и с тоской ждали новой атаки впятеро сильнейшего врага. Особенно удручающе действовала время от времени повторявшаяся команда: «Опустить прицел на сто!». Думаю, не стоит объяснят, господа, что на столько же шагов приблизился к нам неприятель.

Оборачиваясь, я позади себя сквозь сетку мелкого дождя и наступающие сумерки заметил что-то странное, как будто по земле стелилась туча. Или это был кустарник, но тогда почему же он оказывался все ближе и ближе? Я поделился своим открытием с соседями. Они тоже недоумевали. Наконец, один дальнозоркий крикнул: «Это наша пехота идет», — и даже вскочил от радостного волнения. Вскочили и мы, то сомневаясь, то веря и совсем забыв про пули.

Вскоре сомнениям не было места. Нас захлестнула толпа невысоких, коренастых бородачей, и мы услыхали ободряющие слова: «Что, братики, или туго пришлось? Ничего, сейчас все устроим!». Они бежали мерным шагом (так пробежали десять верст) и нисколько не запыхались, на бегу свертывали цигарки, делились хлебом, болтали. Чувствовалось, что ходьба для них — естественное состояние. Как я их полюбил в тот миг, как восхищался их грозной мощью. Вот уже они скрылись во ржи, и я услышал чей-то звонкий голос, кричавший:

«Мирон, ты фланг-то загибай австрийцам!» — «Ладно, загнем!» — был ответ.

Сейчас же грянула пальба пятисот винтовок. Они увидели врага.

Мы послали за коноводами и собрались уходить, но я был назначен для связи с пехотой. Когда я приближался к их цепи, то услышал громовое «ура». Но оно как-то сразу оборвалось, и разлетелись отдельные крики:

«Лови, держи! Ай, уйдет!» — совсем как при уличной драке.

Неведомый мне Мирон оказался на высоте положения. Половина нашей пехоты под прикрытием огня остальных зашла австрийцам во фланг и отрезала полтора их батальона. Те сотнями бросали оружие и покорно шли в указанное им место. К группе старых дубов. Всего в этот вечер было захвачено восемьсот человек и кроме того возвращены утерянные вначале позиции.

Вечером, после уборки лошадей, мы сошлись с вернувшимися пехотинцами.

«Спасибо, братцы, — говорили мы, — без вас бы нам крышка!» — «Не на чем, — отвечали они, — как вы до нас-то держались? Ишь ведь, их сколько было! Счастье ваше, что не немцы, а австрийцы».

Мы согласились, что это действительно было счастье, — закончил Гумилев и вновь потянул пиво.

— А по-моему, самое настоящее и опасное кавалерийское дело — разведка. А счастье, когда из разведки возвратишься восвояси цел и невредим, — икнув, произнес Пазухин.