Святослав - первый русский император - Сергей Плеханов Страница 21

– Эй, князь, я вижу твою смерть! – вне себя от ярости кричал юродивый. – Тебя покарает Христос, все силы небесные восстанут против тебя, и этот огонь, который ты обратил против дома Божьего, пожрет тебя!

Нестерпимый жар все шире раздвигал круг людей, столпившихся вокруг объятого пламенем остова церкви. Только что с треском обрушились внутрь превратившиеся в скелеты купола. Словно огненная лестница карабкалась в небо истончившаяся бревенчатая кладка стен. Встревоженные голоса призывали толпу раздаться: вот-вот остов храма должен был рухнуть.

Волхвы и дружинники, окружившие Святослава, беспечным хохотом отозвались на выкрик убогого, который невесть откуда подкатился к копытам княжеского коня. Сквозь прорехи рубища, покрытого заплатами, видны были цепи, опоясывающие немытое тело. Глаза полыхали отсветами пожара.

Святослав занес было руку с плетью, но испугавшийся конь поднялся на дыбы и удар пришелся по воздуху. А потом, осадив вороного, князь совладал с собой и не стал увечить юрода. Мотнув чубатой головой, быстро спросил волхва:

– А ты что предскажешь, кудесник?

– Смерть свою примешь от руки человеческой, князь. В бою с врагом сложишь голову, – ответил старый жрец, повсюду сопровождавший Святослава. – Вспомни моление пред болваном тмутороканским. Когда предали сожжению на жертвенном огне сердце коня, я гадал по воскурению, и ветер повернул тот дым в сторону степи. Если бы поднялся он прямо в небо, тогда от богов ждать тебе кары, если бы на закат, к морю понесло – от пучины водной или силы ромейской беречься, а коли на восход показало – либо хазарина, либо печенега опасайся. Бойся, князь, степи…

Несмотря на нестерпимый жар, Святослав завернулся в корзно – устремленные на него тысячи глаз обжигали сильнее огня. Только теперь он почувствовал весь накал ненависти, накопившейся у христиан. Как не хотел он верить нашептываниям волхвов, что в богатых улицах его именуют не иначе как поганым, что дружинникам его подают питье в особой посуде, дабы не оскверниться прикосновением к тем сосудам, из которых пили язычники. Не хотел верить послам, которые бывали в Константинополе: Ольгиных крещеных сажал император близ себя, а его, княжеских, заталкивали в самые дальние углы трапезной. Не хотел верить в то, что его самого высокомерно называют варваром. Но не верить было нельзя, слишком много доказательств этой заносчивости видел он с ранних лет, слышал во дворце оскорбительные обмолвки монахинь, обретавшихся на половине матери: не целуй, княгиня, дитя некрещеное, некрещеный ребенок не человек, а кусок мяса…

Когда Святослав вернулся из хазарского похода, то застал в Вышгороде целую рать попов и монахов, приехавших из германских земель. Привыкнув за многие годы к бородатым лицам греков, служивших в киевских церквах, князь редко видел бритых служителей Бога, наезжавших с Запада. И вдруг – целое нашествие Христовых слуг в белых, черных и лиловых рясах, с выбритыми проплешинами, с четками в руках. Но самое тревожное – вместе с ними прибыло множество конных воинов. Не успел князь передохнуть с дороги, как к нему потянулись жалобщики: люди Адальберта – так звали главу прибывших в Киев миссионеров – силой сгоняли киевлян в церкви, заставляли принимать крещение, мешали приносить жертвы русским богам. То же самое обиженные рассказывали каждому встреченному дружиннику.

Святослав мрачнел час от часу, наконец, не дослушав очередного свидетеля бесчинств иноземцев, направился на половину матери. Она сразу поняла по его виду, зачем пришел сын. Всего несколько часов прошло, как она обнимала его на крыльце дворца, и вот теперь лицо его дышало враждебностью.

– Они пришли по моему зову, – быстро говорила княгиня. – Ты, наверное, не разбираешься в этом, но христиане не едины, часть их подчиняется Риму, а другие – Константинополю…

– Прекрасно знаю, – перебил Святослав. – Я много раз слышал эти прения о вере, что устраивала ты в своих покоях. Но никакой разницы между теми и другими не увидел. Что мне за дело до того, каким хлебом они причащаются, уверяя себя и других, что едят самого Бога…

– Нет-нет, – Ольга поспешила прервать богохульную речь сына. – Дело не в вопросах веры, а в подчиненности. Я решила, что если приглашу пастырей, подчиняющихся римскому первосвященнику и тем самым стану духовной дочерью папы, это облегчит нам отношения с Константинополем. Ромеи не смогут тогда предъявлять нам требования как своим подопечным. У них есть такие замашки…

– А кто виноват, что они могут позволить себе такое? – выкрикнул Святослав. – Они бы не посмели именовать так ни моего отца, ни меня – наоборот, ромеи были данниками Руси. Но после твоей поездки к императору, когда ты позволила ему стать твоим крестным отцом…

– Но это неизбежно – Русь должна стать христианской страной, иначе все великие государи так и будут почитать нас варварами. И потом… потом я верю во Всемогущего…

Святослав расхохотался матери в лицо.

– Расскажи про твою веру кому-нибудь другому, только не мне. Думаешь, я не знаю, почему ты вдруг решила объявить себя христианкой? Когда тело отца предали огню, на костер взошла не ты. Ты хотела сохранить свою драгоценную жизнь, а не сопровождать своего мужа в его загробном странствии. Ты убоялась того краткого мига, когда священный клинок остановит твое дыхание…

– Замолчи! – Ольга вскинула к лицу старческие ладони и зарыдала. – Я любила Игоря, я хотела отомстить за него – кто бы сделал это, пока ты был малолетним ребенком? Кто бы дал тебе власть, если бы мать твоя превратилась в прах на погребальном костре? Я осталась жива ради священной мести – ведь ты знаешь, как я предала древлянских послов лютой смерти в их собственной ладье: я устроила им погребение по всем славянским законам. Я сожгла лучших мужей древлянских в бане, исполнив лучший из способов мести, принятой у варягов. Да, чтобы оправдать свой отказ от сожжения вместе с Игорем, мне пришлось заявить, что я христианка… Но раз уж я сделала это, я постаралась принять крещение от самого патриарха и стать духовной дочерью императора – к вящей славе и силе Руси. И потом… потом я приняла в сердце Христа… Он дал заповедь нам любить друг друга…

– Вот и любила бы древлян, – скривился Святослав. – То-то показала бы свой христианский норов…

– Нет! – старческая рука с неожиданной силой сжала запястье князя. – Месть святее любви!..

Святослав ушел от матери со смутой в душе. Он знал, что нет для нее никого дороже, чем он, но никак не мог побороть враждебности, возникшей давно, но особенно явно проявившейся в тот день. Он с мстительным наслаждением вспоминал те случаи, когда сумел настоять на своем, преодолеть сопротивление Ольги. Особенно в той неурядице из-за Малуши, княгининой ключницы.

Она была ровесницей Святослава, на глазах его превратилась из дворовой девчонки, служившей на побегушках в поварне, в статную русоволосую красавицу с синими глазами. Ольга как-то обмолвилась, что Малуша напоминает ей себя самое в юности – и вскоре взяла ее на свою половину. У рабыни была столь горделивая, истинно княжеская стать, что именно ей нередко поручала прислуживать в важных случаях хозяйка дворца, будь то беседы с иноземными гостями или приемы многочисленной родни правителей малых земель Руси. Но рабыней она была не по рождению, а стала ею после разгрома Ольгой древлянского Искоростеня и захвата в плен самого князя Мала со всей его семьей. Покончив с самостоятельностью земли, казнившей Игоря, правительница Киева подчеркнула ее несвободу, обратив в рабство всех знатных древлян во главе с Малом. Люди знали это и волей-неволей относились к Малуше не как к обычной невольнице. Святославу, давно заглядывавшемуся на древлянскую красавицу, она казалась желанней любой барышни…