История зеркала - Анна Нимова Страница 21

На второй этаж поднималась довольно широкая лестница, возле стоял брат Гийом, высокий тощий монах, который помог тем днем разыскать отца Бернара. При виде меня в его глазах зажегся лихорадочный блеск. Однако в следующее мгновение глаза потухли, и я решил, что мне всего лишь почудилось.

От нахлынувшей слабости я с трудом передвигался, когда мне отчетливо представились беспокойные глаза монаха, пытавшегося говорить со мной на постоялом дворе. Я даже не удивился тому видению, что ещё могло породить место, переполненное страданиями измученных людей. Признаюсь, со страхом встречал ночь, не представляя, как можно себя чувствовать, если знаешь, что рядом едва дышит умирающий человек, и, возможно, этот судорожный вздох, на который у него уходят остатки сил – последний в его жизни. Но у меня не было выбора.

Больных размещали главным образом на первом этаже, на втором, к моему счастью, их не оказалось. Вдоль стен были расставлены перевязанные мешочки с непонятными знаками, сосуды разной величины, даже в чадящем свете одни казались темнее, другие светлее. Я догадался, что сами сосуды прозрачные, а цвет зависел от жидкости, их заполняющей. Вероятно, этими снадобьями монахи врачевали больных.

От невыносимой вони и от того, что целый день почти не ел, всё шло кругом перед глазами. Было довольно холодно, и я не решился снять одежду, чтобы к утру самому не разболеться. Уснуть долго не удавалось: мешали беспокойные стоны больных, доносившиеся снизу, их слабый голос то и дело напоминал, где я нахожусь, и неприятный озноб сотрясал моё тело.

Брат Гийом появлялся, потом внезапно исчезал – я даже не успевал заметить, как он вышел. Снова вернувшись, в каком-то отрешении он неподвижно стоял рядом с окном. Я лежал с закрытыми глазами, но чувствовал всякий раз, когда он находился рядом: он смотрел в мою сторону, от этого пристального взгляда начинала нестерпимо болеть голова.

Я потерял счет времени, казалось, что только прилег, – и сразу за этим начинало мерещиться, что лежу здесь уже несколько дней. Ансельми, верно, совсем меня заждался, они решили: я больше не приду, и теперь кто-то другой трудится в мастерской, я даже вижу его: мальчишка лет четырнадцати с растрепанными волосами, в длинном, не по росту, переднике, торопливо собирает со стола какие-то бесформенные обрезки и относит в угол. Вот он оглядывается настороженно, почти испуганно, взгляд проходит сквозь меня, как острая игла, заставляя болезненно сжиматься, я совсем не могу дышать… На меня навалилось забытье.

Откуда-то издалека доносился невнятный шепот, потом я почувствовал хриплое дыхание рядом, чьи-то руки сжали мою голову, принялись ощупывать лицо. Я пытался от них освободиться, оттолкнуть, но не удавалось, и они набросились на моё тело, беззастенчиво блуждая, стремились пробраться сквозь одежду. Было ли это частью тяжелого сна или наяву… Слабое сопротивление не могло их остановить, я чувствовал прикосновения на коже, руки двигались, срывали одежду, заставляя дрожать от холода, а сами продолжали метаться, то едва касаясь, то прижимаясь, замирали, похожие на перепуганных птиц… Они не причинили боли, когда трепетно, но настойчиво старались себе подчинить, но всё же, сделав усилие, я смог от них избавиться, и, недовольные, они умчались, я же по-прежнему не мог очнуться, голова кружилась, хотя не так сильно, перед глазами, словно раздувшееся облако, висела пелена.

Прийти в себя помог голос, звучавший более отчетливо и звавший меня по имени. Сразу не мог догадаться, кому он принадлежит, но точно помнил, что слышал его раньше. С трудом раскрыв глаза, я в удивлении видел пустую комнату и священника рядом. Что это означает, возможно, я умираю, и он пришел причастить меня, я должен ему рассказать…

– Ты напугал нас, Корнелиус. Брат Гийом сказал, что ночью с тобой случился жар, ты начал бредить… Что стряслось, тебя беспокоят дурные сны?

Память постепенно возвращалась, припомнилась встреча с Ансельми, и этот священник… Я оставил у них лошадь, на которой добирался до Парижа, потом и сам остался в аббатстве – куда ещё я мог пойти… А ночью со мной действительно сделалось плохо, вспомнив, как замерзал без одежды, я быстро оглядел себя. Одежда была на мне, правда, в беспорядке, видно, во сне сильно метался, но всё на месте, и, нащупав зеркало, я совершенно успокоился.

– Уже… утро, отец Бернар?

Священник повернулся к окну.

– Уже почти полдень, сын мой.

Полдень! Я начал лихорадочно приводить себя в порядок. Нужно было прийти в мастерскую ранним утром, я торопился, как мог, но недомогание давало знать, и чувствовал себя совсем слабым.

Отец Бернар наблюдал за моими сборами, потом заговорил:

– С тобой случалось подобное раньше?

– Нет. Наверно, устал в дороге, а потом сильно замерз, ожидая на улице.

– Ты слишком бледен, Корнелиус, если нездоровится, не хочешь ли пока остаться у нас?

Но я продолжал собираться.

– Спасибо вам, отец Бернар, мне уже лучше, да и с Ансельми мы договорились, я не могу не прийти.

Он предложил воды, я с жадностью выпил две большие кружки. Вода была чуть горьковата, с привкусом травы.

Мы вышли во двор. Преклонив колено, я получил благословление и спешно направился на уже знакомую улицу Рейн. Отойдя довольно далеко, неожиданно для себя оглянулся, словно меня кто-то в спину толкнул. В воротах аббатства был заметен человек в черном. Фигура его странно колыхалась, но, приглядевшись, я заметил, что просто ветер путает его длинное одеяние. Лица не разглядеть, да того и не требовалось, не было сомнений, что глаза человека смотрят мне вслед.

* * *

21

Разговор продлился недолго. Моя будущая работа была слишком мелкой по сравнению с тем, что делали другие, не говоря уже о сеньоре Антонио Риветти или втором мастере – его звали Ла Мотта. Тем не менее, работник требовался, и мессир Дюнуае дал согласие его принять. Нашлась подходящая одежда, мне выдали короткие штаны с отворотами на коленях, почти новые чулки, рубаху я оставил свою – так началось моё превращение в ремесленника стекольной мануфактуры.

Самым большим моим потрясением в первые дни стали зеркала огромных размеров, превосходящие мой рост – даже представить не мог, что такие существуют. Первое из них увидел, когда явился в мастерскую: оно возвышалось на специально устроенной подставке, а в тщательно отполированной поверхности отражались с головы до ног проходившие мимо. Зрелище сие притягивало и тем, что, стоя рядом с зеркалом и отвернувшись от других, я мог видеть каждого, как и всё, происходившее за спиной, была видна любая мелкая деталь, и едва заметное движение не ускользало, но никто из присутствующих не догадывался, что за ним наблюдают. Подобно таинственной игре, в которой сам невидим, но окружающее остается видимым. Необычное, завораживающее было в этом, по крайней мере, для меня.

Разглядывая отражение, я вдруг заметил, как оно меняется. Зеркало показывало комнату, где мы находились, с теми же людьми и предметами, но в той зеркальной комнате я видел нечто, только ей принадлежащее и не вполне очевидное для нас. Я подошел почти вплотную к поверхности, словно замер на пороге, стараясь различить эту особенность, и в какое-то мгновение поймал себя на мысли, что не понимаю, в какую сторону нужно сделать шаг, чтобы вернуться в настоящую мастерскую. Слабость вновь нашла на меня, и сделалось по-настоящему страшно. Как во сне, я видел себя между двух комнат, но не помнил, которой принадлежу, каждая по-своему старалась притянуть.