Есенин - Виталий Безруков Страница 21

— Есенин! Есенин! — неслось со всех сторон. — К нам садись! Давай, друг!

Среди гомона и дыма Есенин за одним столом разглядел поэтов Мандельштама, Пастернака, Шершеневича, Райзмана… Поэт Приблудный, встав во весь рост, рявкнул:

— Учитель! Браво! Снизошел до нас, смертных! Прошу к нам!

Есенин сделал вид, что не узнал его или не заметил. Он прошел к столику с двумя девицами, сидевшими в одиночестве за бутылкой дешевого вина и громче всех выражавшими свой восторг. Есенин, благосклонно улыбаясь, царственно подал им руку, что привело девиц в экстаз, и небрежно, словно продолжая прерванный разговор, громко сказал, глядя по сторонам:

— Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я спать не могу… потому что я поэт! А знаешь, почему я поэт, а Маяковский — так себе, непонятная персона? — хитро улыбнулся Есенин. И сам ответил: — У меня Родина есть. У меня Рязань. Я вышел оттуда и какой ни есть, а приду туда же. А у него — шиш! — Есенин сделал всем знакомый жест рукой. — Да, кажется, и шиша-то нет. Живут втроем: Лиля Брик, Ося и он… — Девицы на двусмысленный намек вульгарно захохотали. — Вот он и бродит без дорог, и тянуться ему некуда.

Официантка тем временем принесла несколько бутылок вина, бокалы и незамысловатую закуску. Есенин, щедро разлив всем вина, поднял бокал:

— Хочешь, добрый совет дам? Ищи Родину! Не найдешь — все псу под хвост пойдет. Нет поэта без Родины! — И, чокнувшись с девицами, выпил залпом.

Не веря своему счастью оказаться рядом за одним столиком с самим Есениным, девицы, раскрыв накрашенные рты, внимали каждому его слову, будто проповеди священника в церкви. Есенину было приятно. Он привык к восторгам и поклонению и любил его, особенно поклонение женщин, впрочем, как и их самих. Он не делал различия по социальному положению и одинаково любил, будь то проститутка или богемная, салонная девица. Есенин забыл про метель за окном, про «кожанку», преследовавшую его весь вечер. И хоть прокуренный воздух «Домино» затрудняя дыхание, он не замечал этого. На душе Есенина стало светло и как-то торжественно, словно он был отныне посвящен в некую «кремлевскую тайну», к которой до этого ему не было доступа…

Он встал. Ему уже было мало внимания сидящих за столом Эрлиха с девицами. Есенин наклонился к одной из них и продекламировал:

Мне сейчас хочется очень!!!

Из окошка Луну обоссать!!!

Девицы зааплодировали.

— Не верите? Ей-богу, сделаю! Извините, я сейчас. — Он пошел между столиками в уборную. Проходя мимо Мандельштама, Есенин остановился и, наклонясь к уху улыбающегося поэта, громко, чтобы слышали сидящие рядом с ним остальные, произнес: — А вы, Осип Эмильевич, пишите пла-а-ахие стихи… И дурацкие! — И, по-идиотски захохотав, ушел за портьеру.

Через некоторое время, возвращаясь из уборной, он опять наклонился и громко крикнул в ухо Мандельштаму:

— Осип, вы никудышный поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные рифмы. — И, прежде чем покрасневший от гнева Мандельштам собрался ему что-то ответить, Есенин снова возвратился к своему столику и на весь зал прокричал: — А если судить по большому счету, чьи стихи действительно прекрасны, так это стихи Мандельштама! Нельзя не восхищаться красотой его «Венецианской жизни», его «Ласточками» или «Сумерками свободы»! Я не переврал названий, Осип? — Есенин, обняв, поцеловал его. — Встань, Ося! Поклонись людям! — И первый зааплодировал ему.

— Ты не назвал еще «Пшеницу человеческую», — смущенно раскланиваясь, пробормотал Мандельштам.

— И «Пшеница человеческая», — крикнул Есенин, — чудо! И еще «Песнь о хлебе». Прекрасные слова! Слава Осипу! Поэт и Слово — все равно что утро, роща и птицы. Глуха роща без птиц. Поэт без Слова — улей без пчел. А Слово — история. Слово — философия, натура народа, — продолжал Есенин, вдохновенно торопясь поведать все, о чем он думал, чего не высказал тогда в Кремле Троцкому, о чем болела его душа. — Нет плохих народов! Нет народов неискренних, неталантливых! И ты, Осип, искренен искренностью своего народа, талантлив его талантом. Поэты-изменники — не поэты!

— Подождите, Сергей! Дайте мне сказать! — остановил Есенина тронутый до слез Мандельштам. — Я понимаю. Я понял, о чем хотел сказать поэт Сергей Есенин. Я сейчас прочту строчки из стихотворения… Мне кажется тоже, лучше и искреннее не скажешь, — и, подражая Есенину, рубя рукой воздух, прочел:

Но и тогда,

Когда во всей планете

Пройдет вражда племен,

Исчезнет ложь и грусть, —

Я буду воспевать

Всем существом в поэте

Шестую часть земли

С названьем кратким «Русь».

Это его наивное подражание есенинской манере чтения, его искренность и особенно еврейское грассирующее «Р-р-русь…» привели в восторг публику. Все захохотали. Никогда Мандельштам не получал столько аплодисментов. Есенин обнял его и повел к своему столику. Дамы вскочили, приветствуя его.

Есенин налил всем вина.

— Давай за твой триумф, поэт Мандельштам! — Он выпил и, откинувшись на спинку стула, закурил свои любимые папиросы «Сафо», бросив коробку на стол.

Девицы, жеманничая, закурили тоже.

— Боже! Какой аромат! Сергей Александрович! — выдыхали они изо рта клубы дыма.

За одним из столиков компания поэтов пила вино под нехитрую закуску и наблюдала «братание» Есенина с Мандельштамом. Один из присутствующих, Алексей Крученых, по оценке Есенина, поэт «ерундовый», как человек трусливый и злобный, не переносил любого успеха Есенина. И теперь лицо его исказила гримаса, которую с трудом можно было назвать улыбкой.

— Мандельштам лопух! Развесил уши! «Нет плохих народов!» Ишь ты! Да Есенин — волк в овечьей шкуре! Я лично слышал от Демьяна Бедного — ему Есенин звонил из милиции. «Дорогой товарищ, мы тут зашли в пивнушку, ну, конечно, выпили. Стал говорить о жидах. Вы же понимаете, дорогой товарищ Демьян, куда ни кинь — везде жиды. И в литературе все жиды. А тут какой-то тип и привязался. Вызвали милицию — и вот мы попали!» Демьян попросил Есенина передать трубку дежурному и заявил: «Поступайте с ними по закону! Я таким прохвостам не заступник!» — Крученых счастливо захихикал. — Ну, а дальше — суд! Жаль, меня там не было. Сандро! А ты-то был, расскажи! Расскажи друзьям про этих героев. Как Есенин юлил… Расскажи…

— Да ну тебя на хер! — отмахнулся Кусиков.

— Чё, правда юлил? — недоверчиво спросил Приблудный.

— Слушай ты его, он наговорит. Ты что, Крученых не знаешь? Юлил… Он сидел как струна. Глаза горят. Я боялся, что сорвется, понесет всех. Потому что выступали многие против него, требовали пресечь зло в корне… Демьян Бедный, сука, как ты, Крученый, так же злорадствовал: «Антисемиты! Писателями еще называются… Вам место не в Доме печати, в тюрьме». Ну, Демьян, понятно, мстил Есенину за то, что он его Ефимом Лакеевичем обозвал в стихотворении. Но меня Мариенгоф поразил: с пеной у рта доказывал, что Есенин — больной человек, который не в состоянии отвечать за свои поступки… А? Ни хрена себе, защитил друга? — Сандро осуждающе покачал головой и, вспомнив что-то, неожиданно захохотал. — Лидка Сейфуллина выступила… как… как в лужу пернула: «Есенин, почему вы не сказали, что ругали не только евреев, но и татар, и грузин, и армян?» А Есенин вытаращил свои голубые глаза: «Бог с вами, Сейфуллина, да никого я не ругал». — Он так точно изобразил Есенина, но с грузинским акцентом, что все, кроме Крученых, засмеялись. — В итоге сошлись на том, что все участники скандала — и евреи, и Есенин — были пьяны, и в конце концов их оправдали. Слава богу — гора с плеч! — Он допил свой стакан, закурил.