Хан с лицом странника - Вячеслав Софронов Страница 21

Радостный юноша так и подпрыгнул, не прощаясь, выскочил из шатра. Кучум, не сдержавшись, улыбнулся вслед ему. Но Карача-бек, оставаясь спокойным, негромко заметил:

— Молод он еще сотни водить.

— Молодость быстро проходит. Пусть покажет себя в деле. Тебя же хочу послать в Казанское ханство. Нам нужны мастера по оружию. То, что сделали наши кузнецы, никуда не годится. После двух выстрелов стволы разрывает. Как хочешь, а мастеров из Казани привези.

— Хорошо, мой господин, все выполню.

— Семью привез в Кашлык?

— Да, мой господин. Они здесь.

— Мне доносили, будто русские люди стали строить свои крепости на склонах гор, что русские зовут Уралом. Побывай у них. Осмотри все сам. Сколько их и надолго ли пришли. Понял?

— Все сделаю.

— Тогда, прощай. И выступай, не мешкая. Оставшись один, Кучум ощутил некое беспокойство от предстоящих событий, которые сам же и торопил. Но не мог он, сидя в шатре, ждать, когда окрепнут соседи и придут под стены Кашлыка. Надо торопиться самому, пока жизнь не станет торопить тебя.

Он вышел из шатра и прошел на обрыв, вгляделся в противоположный берег. Там пасся табун коней, и все излучало покой и безмятежность.

* * *

Утром Мухамед-Кул, сопровождаемый двумя десятками своих нукеров, половина из которых были такие же юноши, дети местных беков и мурз, оглашая пробуждающийся от сна лес громкими криками, покинули городок. В ближайшем улусе к ним присоединилась сотня Януша, находившаяся на отдыхе. К полудню они достигли городка Атик-мурзы, где их поджидал сам мурза с тремя сыновьями и родичами, а вместе с ним было еще полторы сотни воинов. Вечер застал их неподалеку от Девичьего городка.

Вместе с Мухамед-Кулом в поход шли и его молодые друзья — родичи знатных беков: Айдар — сын Кутая и Дусай — сын Шигали-хана. Для них это тоже был первый поход, и они намеревались показать свою удаль и доблесть, омыть сабли кровью врагов.

Айдар ехал по правую руку от ханского племянника и зорко посматривал по сторонам, время от времени поправляя шлем на голове, гордо оглядываясь на идущие следом сотни. Его пухлые щеки со следами юношеского румянца не были иссечены ветрами походов, но в глазах светилась радость от предстоящего сражения, а тонкие ноздри втягивали дурманящий запах конского пота, столь привычный воину. В голове рисовались картины схваток и победного возвращения обратно, когда за стены ханского городка их выйдут встречать все жители и с восхищением будут разглядывать победителей. Себя же он видел едущим впереди своей сотни с перевязанной левой рукой, с пятнами крови на одежде. "Герой, каков герой", — будут показывать пальцами старики, а девушки, ах, девушки! — прятать в цветастые платки смущенные лица, посверкивая темными глазами. И Айдар улыбался, представляя радость встречи, пришпоривал коня, но тут же натягивал повод, когда оказывался впереди Мухамед-Кула, зорко следившего за строем.

По левую руку от ханского племянника ехал на белой невысокой кобылке вялый и медлительный Дусай, чей отец, Шигали-хан, доводился дальним родичем тестю Кучума и год назад вместе с несколькими нукерами перебрался в Кашлык, бежав от мести ближайших соседей. Он правильно рассчитал, что сибирский хан, остро нуждающийся в поддержке, и такой же пришелец как он сам, будет рад каждой сабле, поднятой в его пользу. Посылая старшего сына, Дусая, в поход с ханским племянником, Шигали-хан надеялся стать со временем наместником Кучума на вновь завоеванных северных землях. Сам же он, опытный рубака и наездник, посчитал ниже своего достоинства участвовать в походе, где башлыком был поставлен безусый юнец, ханский племянник. Под его началом Шигали-хан сражаться не станет. Вот, если бы башлыком поставили его… Но Кучум посчитал, что поход будет легким и непродолжительным. Хан не верил, будто северные князья смогут оказать сопротивление его сотням, потому и послал Мухамед-Кула башлыком, впрочем, приставив к нему опытных воинов для присмотра.

Мечты Дусая не были столь честолюбивы как у Айдара. Он думал лишь, как быстрее вернуться из похода и отправиться со старыми воинами на соколиную охоту за утками, где можно вечером у костра вволю слушать рассказы стариков о злых духах, о набегах, оставшись без пристального внимания отца. Тот постоянно посмеивался над медлительностью и нерасторопностью Дусая, придумывал обидные прозвища, а он, скрывая обиду, делал вид, будто безразличен к упрекам и насмешкам, что еще больше лило Шигали-хана.

Единственное живое существо, которое любил и доверял, — его белая кобылка, с ней он были неразлучен последние два года. Холодными вечерами Дусай укрывал ее теплой попоной, подкармливал вкусными лепешками. И кобылка платила ему тем же, всегда радостно встречая своего хозяина. Дусай никогда не пользовался шпорами и нагайкой, а чтобы подбодрить, нежно шептал ей в ухо: "Быстрей, милая, быстрей!" — и та, послушная хозяйской воле, стелилась в стремительном беге, переходя с тряской рыси на галоп, и не отставала даже от рослых жеребцов, словно понимая, что хозяин ее не должен быть последним.

Совсем об ином думал Мухамед-Кул, полузакрыв глаза, дремал, покачиваясь в седле, слегка наклонившись вперед. Он почти не спал в прошлую ночь. Возбуждение от предстоящего похода, в котором он, Мухамед-Кул, впервые сам поведет в качестве башлыка сотни в набег, не давало ему заснуть. Он несколько раз выходил из своего шатра, зябко кутаясь от порывов холодного ночного ветерка. Рядом стоял шатер Кучума, откуда слышалось время от времени глухое покашливание дяди. Тот, верно, тоже не спал, занятый своими мыслями. Все давно привыкли к внезапным появлениям хана посреди ночи на сторожевых башнях городка и никто не знал, когда он спит, а когда бодрствует. Мухамед-Кулу хотелось зайти в шатер к нему, рассказать о своей радости, бурлящей и опьяняющей, поблагодарить, но… Что-то останавливало. Может воспоминания о гибели отца, а может робость перед немигающими глазами хана, чей взгляд не мог выдержать ни один из его приближенных.

Про Кучума шептались, будто он читает мысли, видит насквозь человека и, страшно подумать, может наслать взглядом своим любую болезнь. Мухамед-Кул, в котором детская боязнь сочеталась с почтительностью к старшим, избегал смотреть в глаза сибирскому хану.

Вспоминался ему давний рассказ, услышанный им от пастухов, будто приходилось многим путникам встречать хана, блуждающего ночью по речным поймам в одиночестве, когда накануне видели его совсем в ином месте за много переходов отсюда. Будто мог он обернуться волком и, незаметно подкравшись к конскому табуну, свалить вожака, порвать клыками горло и, выпив всю кровь, исчезнуть, как не бывало.

И сам Мухамед-Кул нередко замечал, как вздрагивали кони при появлении возле них Кучума, начинали испуганно прядать ушами, храпеть, норовили сбросить с себя седока и умчаться подальше в луга.

Не только кони, но и люди ощущали неловкость в его присутствии и, сказав несколько слов приветствия, спешили уйти подальше от всепроникающего ханского взора:

Только один Карача-бек, казалось, нимало не заботился о чарах сибирского правителя, которые вовсе не действовали на него. Или он сам мог читать людские мысли и был равен Кучуму в этом, а может и превосходил в чем-то, касающемся власти над людьми. Но робости перед ним он не испытывал. Это ставило Карачу-бека, если ни в один ряд, то на второе место во всем ханстве после Кучума.