Джованна I. Пути провидения - Рамази Митаишвили Страница 21

Он страдал от этого и очень хотел быть во всём предметом восхищения, а особенно со стороны Джованны. Так ужасно было ощущать себя существом гораздо ниже её! Ему хотелось быть её рабом, полностью подчиняться её воле, но тут он вспоминал слова своей матушки, которые ему даже снились: «Мальчик мой, ты – будущий король. Все должны повиноваться тебе, а тем более – она. Всегда давай ей почувствовать свою силу и свою волю». При этом Андрей никак не мог понять, почему не может быть хозяином собственной жизни. Единственное, что он мог делать сам, – мечтать о победах в воображаемых сражениях и о поклонницах, встречающих его криками восхищения, а ещё о Джованне, бросающейся к нему в объятия…

Он мечтал, чтобы те, кто покровительственно хлопал его по плечу, сковывая его волю и овладевая душой, стояли перед ним на коленях и смиренно просили прощения. Он чувствовал себя вечным чужестранцем – да и был им. Но в голове крутились наставления матери: «Сынок, ты – истинный властитель, так что всеми своими действиями доказывай этой ничтожной мерзавке, кто из вас хозяин». В такие моменты ему хотелось целовать руки матери, пасть ниц перед ней и чтобы она ласковым голосом успокаивала его…

Андрей, стоя перед зеркалом, разговаривал сам с собой и представлял Джованну в окружении своих многочисленных мучителей. Он представлял, как собирает её золотистые кудри в кулак и наматывает на руку, притягивая принцессу к себе, потом бросает её на пол, а устремившихся к нему защитников останавливает острым клинком… А чтобы выработать в себе стойкость и храбрость, он хотел повторить подвиг Гая Муция, который положил правую руку на пылающий алтарь и держал её там, пока та не обуглилась, за что и получил имя Сцевола-левый. И юный принц тренировался подносить к огню руку – благо, одного небольшого ожога хватило, чтобы отбить у него это суетное стремление.

Желание Андрея преуспеть во всём, наряду с неспособностью осуществить это, приводило его к постоянной подавленности – как физической, так и духовной. Но мечты развеивались, как дым, наступала каждодневная реальность. Поэтому он научился прикрываться цинизмом, что помогало ему скрыть страх быть осмеянным.

Несколько лет учителя безуспешно бились над обучением молодого человека, но науки плохо давались ему. Даже латинской грамотой он не владел настолько, чтобы свободно писать, да и с изъяснением были трудности. Мальчик всё время находил причину, чтобы не заниматься. То он жаловался на зубную боль, то на боль в животе, а потому всегда становился предметом насмешек ребят из королевских семей. Всё в его кругу представлялось ему отвратительным. Но в самом этом отвращении Андрей находил некое раздражающее наслаждение. Особенно же он ненавидел своих кузенов, детей Филиппа Тарентского и Жана Дураццо, которые чаще всех издевались над ним. Да и монах Роберт играл роль провокатора, неустанно доказывая, что лучшее занятие для Андрея – общение с ним, а не игры со сверстниками.

* * *

Андрею было трудно: он любил Джованну, насколько умело любить его вялое сердце, но постоянные материнские наставления вызывали в его сознании противоречивые чувства. Принцесса всегда относилась к нему с теплом, но мальчик не был уверен, что она любит его. Он лишь мечтал, и в этих грёзах соединялись две главные линии – то, что навязывалось Елизаветой, и любовь к внучке великого Роберта. В его воображении принцесса обожала его, уступала трон, а сама тихо ожидала героя-мужа, возвращающегося победителем из дальних военных походов. Навстречу из дворца выбегали его очаровательные дети, но он сперва подходил к своей торжествующей матери, которая, потрепав сына по щеке, говорила: «Мой герой!» Джованна же покорно стояла в стороне и смотрела на него с восхищением.

При этом в реальной жизни эта девочка воздействовала на него каким-то непонятным, даже магическим образом. Однажды он сидел под деревом и, прикрыв глаза, предавался привычным мечтаниям. Вдруг в нескольких шагах от него раздался смех юной наследницы. И этот переливчатый волшебный звук парализовал волю мальчика. Кровь в его жилах то леденела, то закипала от любви, ярости, обиды и страха. От нахлынувших чувств комок подступил к горлу, но он даже забыл заплакать. Ему так хотелось поговорить с мамой, при этом он никогда не осмелился бы описать свои переживания, боясь вызвать её неудовольствие… А Джованна подбежала к нему, по-детски обняла и повалила на землю.

Андрей лежал на траве, а над ним, закрывая собой небо, нависала Джованна. В таком положении она казалась ему огромной, а солнечные лучи, освещающие её золотистые кудри, которые ореолом распадались вокруг лица, придавали ей вид настоящего ангела. Андрей боялся пошевелиться, чтобы девочка не ушла. Он чувствовал на волосах руку своей маленькой невесты, которая нежно гладила его по голове, пальцы, перебирающие вьющиеся пряди, и продолжал лежать с закрытыми глазами… пока резкий голос монаха не вывел его из этого блаженного состояния.

– Андраш, пришло время молиться! Стыдно просто так валяться на траве, – укоризненно произнёс Роберт, поправляя вечно порванную рясу и сверкая глазами из-под нависших бровей. При этих словах воспитатель, не скрывая удовольствия из-за того, что всполошил нежные утехи молодёжи, осенил себя крестным знамением, как бы прося у Бога прощения за провинившегося отрока.

– Ты не можешь так вести себя, не можешь позволять ей гладить и обольщать себя – это ловушка самого дьявола! Хорошо ещё, что твоя матушка не видит… Мирские утехи учат распутству и показывают твою слабость, – выговаривал он своему подопечному, сохраняя при этом торжественно важное выражение лица.

Андрей, уже охваченный раскаянием от осознания своей греховной слабости, вскочил на ноги сразу же после зова святейшего наставника. Опустив голову, мальчик молча слушал опекуна. Ему было страшно от того, что монах может всё рассказать маме, а та будет ругать его за малодушие, что было ещё хуже. В тот момент его меньше всего беспокоили мысли о Джованне, которая стояла в стороне и презрительно улыбалась.

Так, шаг за шагом, Андрей становился слабым и запуганным существом, объединяющим в себе многие низменные пороки, в том числе злобу и нерешительность. Монаха и его подопечного можно было бы сравнить с известными героями Сервантеса (хотя в то время этого произведения ещё не существовало, так что, пожалуй, воздержимся от такого сравнения).

Весь остаток дня в порыве благочестивого внутреннего убеждения подросток провёл в молитвах, ползая перед алтарём и проверяя крепость стены собственной головой, а поздно вечером еле встал с колен от тяжести раскаяния и физической слабости. В конце концов, еле оторвавшись от пола, юнец поплёлся в свои покои, с трудом волоча за собой ноги и голову.

А на следующий день Роберт объявил, что раскаяние Андрея было таким искренним и глубоким, что в конфиденциальной беседе с радетельным заступником принца Бог милостиво пообещал даровать молодому человеку прощение.

* * *

Шли годы. Неаполь находился в апогее своего развития благодаря правильному управлению и сравнительно долгому миру. Джованна росла в любви и счастье, которые были обеспечены её мудрым дедом, в окружении весёлых сверстников, младшей сестры и образованнейших людей своей эпохи. Много времени она посвящала учёбе, не забывая и о прогулках с такими же юными августейшими отпрысками. Будущей королевой восхищались все, кто её видел, и не только из-за великолепной внешности ^[13], которую тонкий ценитель женской красоты Брантоме описывал скорее как ангельскую и неземную, чем человеческую. К тому же она была добра, имела возвышенное сердце и благородную душу, а речь её была мягкой, но выверенной и не по годам разумной.