Аз есмь царь. История самозванства в России - Клаудио Ингерфлом Страница 21

Как мы только что показали, самозванчество, ставя под сомнение подлинность отдельных монархов, но не покушаясь на систему, не было ориентировано на политическую борьбу. Однако «вздыбившееся мгновение» Фуко – в данном случае вооруженное восстание значительной части народа под предводительством Разина – пробило в защитной системе самодержавия брешь, через которую проступила политика; и хотя брешь была ничтожно мала и узка, важен сам факт ее появления и то, что движущей силой здесь выступили низшие слои населения. Русский путь к автономизации политики непривычен европейцам, ведь его определяли не слова, постепенно становившиеся объектом собственной рефлексии, не философия – но магия.

Столь же парадоксально смотрится история Степана Разина и в контексте российской традиции, ибо бунтовщики сумели нащупать дорогу к политике при помощи самозванства, которое вплоть до этого момента лишь отдаляло подобную перспективу. Наш тезис, развернутый ниже, состоит в том, что в России магия возвела опыт социальной борьбы на тот уровень политических требований, которые и были характерны для Нового времени. То, что одним из средств создания современной политики стала магия, не может не удивлять. При мысли о генезисе современной политики в Европе на ум сразу приходит несколько великих имен: Никколо Макиавелли (1469–1527), запрещенный в России вплоть до XIX века – первый русский перевод «Государя» вышел только в 1869 году; Джованни Ботеро (ок. 1544–1617); Томас Гоббс (1588–1679). Они заложили основы понимания политики как особой сферы, отделенной от религии, тогда как в России первые контуры современной политики были намечены в 1670 году восставшим народом, который выражал себя то через миф, то через светский дискурс и обращался к магическим ритуалам в рамках парадигмы самозванчества. В 1669–1671 годах Алексею Михайловичу пришлось столкнуться с восстанием поистине грандиозных масштабов. Помимо казаков, в нем участвовали крепостные и свободные крестьяне, староверы и инородцы, жившие по Волге (калмыки, татары и проч.), которых подтолкнули к этому угроза закрепощения и притеснения на религиозной почве.

Разин утверждал, что хочет «чорным людям дать свободу» и «мирских кравапивцев вывадить». Двор, в свою очередь, судил бунтовщиков по иным критериям: «И в той своей дьявольской надежде вы, воры и крестопреступники Стенька и Фролко, со единомышленники своими похотели святую церковь обругать, не ведая милости великого бога и заступления пречистыя богородицы <…>, уповая на дьявольскую лесть». С одной стороны – социальные и политические требования, с другой – анафема. Речам бунтовщиков о земной основе политики царь противопоставлял апелляцию к потустороннему. Во второй трети XVII века в России низы общества делали первые шаги в сторону целенаправленной политической деятельности со светской повесткой, в то время как царский двор цеплялся за средневековые представления о мире. Впрочем, целесообразно уточнить эту картину: если бы изобретение современной политики было столь же очевидным, как противопоставление речи Разина и речи царского двора, дальнейшая история России была бы иной. В частности, народные протесты затрагивали бы саму власть, а не восстановление на троне «истинного царя».

В августе 1670 года в ходе восстания Разин сообщил, что царевич Алексей Алексеевич, о чьей кончине было объявлено несколькими месяцами раньше, примкнул к их движению, якобы посланный отцом для борьбы с изменниками. Неизвестно, действительно ли в их рядах был человек, выдававший себя за лжецаревича. Странным образом его так и не представили публике. Однако отсутствие физического лже-Алексея оказалось средством, пусть и основанном на магических процессах, которое позволило повстанцам приблизиться к принципам современной политики.