1612-й. Как Нижний Новгород Россию спасал - Вячеслав Никонов Страница 21

Жолкевский недолго пробыл в столице. Встревоженный слухами о полной неудаче мирных переговоров в королевском лагере, что могло резко осложнить положение польского гарнизона в Москве, гетман поспешил под Смоленск. Прощаясь с солдатами, он произнес: «Король не отпустит Владислава в Москву, если я немедленно не вернусь под Смоленск!»

С собой Жолкевский забрал экс-царя Василия Шуйского с двумя братьями как военный трофей, которым «его величество мог воспользоваться, смотря по обстоятельствам». Стоя перед Сигизмундом III, на требование склониться перед победителем Шуйский отвечал: «Не довлеет московскому царю поклонитися королю. То судьбами есть праведными и Божьими, что приведен в плен. Не вашими руками взят был, но от московских изменников, от своих раб отдан был».

В Польше Василий Шуйский будет посажен в каменный мешок и испытает на себе все мыслимые издевательства и унижения. Но он упрямо продолжит считать себя московским царем. «Шуйский пал, сверженный не сими бродягами, а вельможами недостойными, и пал с величием, воссев на трон с малодушием, — замечал Карамзин. — В мантии инока, преданный злодеями в руки чужеземцам, он жалел более о России, нежели о короне, с истинною царскою гордостью ответствовал на коварные требования Сигизмундовы и, вне отечества, заключенный в темницу, умер государственным мучеником».

После отъезда коронного гетмана Жолкевского управлять Россией остался полковник Гонсевский. Польские позиции в Думе пошатнулись. Тем более что назначением туда боярами худородных, но лояльных ему дворян король вызывал открытое возмущение высшей русской аристократии. В этих условиях Гонсевский состряпал якобы «заговор» в пользу самозванца во главе с патриархом Гермогеном и ключевыми фигурами Семибоярщины, который сам же и раскрыл, отдав обвиняемых под суд. Андрей Голицын доказал суду свою невиновность, но тем не менее его фактически лишили боярского чина и держали под домашним арестом до самой смерти. Другой член Семибоярщины князь Иван Воротынский был признан виновным. Но он оказался человеком покладистым, и после недолгого ареста Гонсевский позволит вернуть его в Думу. Главный «заговорщик» патриарх Гермоген был хорошо известен как самый решительный противник Лжедмитрия II, однако суд вынес ему обвинительный приговор и постановил разогнать всех служителей патриаршего дома.

Всякая оппозиция внутри Семибоярщины была окончательно сломлена. Ну а сам «заговор» дал Гонсевскому предлог ввести свои отряды в святая святых — в Кремль. Отныне на карауле у кремлевских ворот вместе со стрельцами стояли немцы-наемники. После этого, писал Валишевский, «польский боярин ввел в городе осадное положение, и с той поры его поведение и поведение его соотечественников принимает характер, обычный в гарнизонах во враждебной стране… А в то же время приступили к расхищению драгоценных предметов, потому что Сигизмунд требовал, чтобы жалованье гарнизону платили московитяне, а в Кремле уже не было денег».

Ну а для Великого посольства развязка наступила в ноябре. До этого времени Сигизмунд не терял надежды добиться от него капитуляции Смоленска, что ему обещал Мстиславский. Но защитники города имели другую точку зрения. Еще в сентябре Шеин созвал ратников и посадских людей на общий совет, который решительно отказался сдавать город. Постановили признать избрание Владислава при условии, что король отведет войска от стен Смоленска, очистит захваченные земли и гарантирует неприкосновенность русских рубежей.

Тщетно послы добивались выполнения условий Московского договора и отвода в Польшу отрядов, разорявших русские города и села. Сигизмунд и слышать не хотел об очищении захваченных русских земель, а овладение Смоленском стало для него вопросом престижа. 18 ноября дипломаты короля предъявили ультиматум о немедленной сдаче Смоленска. Посовещавшись, послы решили отстаивать почетные условия мира, чего бы им это ни стоило. После этого они стали заложниками в вооруженном королевском лагере. 21 ноября Сигизмунд возобновил штурм Смоленска. «Это было зрелище, подобного которому, может быть, не бывало еще в истории: обмениваясь пушечными выстрелами с одной частью своих подданных, государь вел переговоры с другой частью о самих условиях своего вступления во власть», — замечал Валишевский.

Карамзин писал: «Россия действительно гибла и могла быть спасена только Богом и собственною добродетелию! Столица, без осады, без приступа взятая иноплеменниками, казалась нечувствительною к своему уничижению и стыду». Продолжалось такое состояние недолго. Преданный Семибоярщиной народ нашел в себе силы встать на спасение страны.

Ропот во всем государстве российском усиливался.

В Москве протест нарастал особенно сильно, поскольку польский гарнизон, быстро теряя дисциплину, вел себя как в завоеванной стране. Гонсевский поселился на прежнем дворе царя Бориса, Салтыков — на дворе Ивана Васильевича Годунова, Андронов — на дворе настоятеля Благовещенского собора. Польские гусары патрулировали улицы и площади столицы. Русским запрещено было выходить из домов с наступлением темноты и до рассвета. Случалось, жители поутру натыкались на улицах на трупы стрельцов и посадских людей. Москвичи оказывали сопротивление. По свидетельству Гонсевского, они избивали «литву» в глухих и темных местах. Пьяных наемников извозчики нередко отвозили к реке и сбрасывали в проруби. В Москве шла фактически партизанская война.

Русским запрещено было носить сабли и даже ножи. Топоры отбирались у торговавших ими купцов, у плотников. Опасаясь, как бы народ не вооружился кольями, поляки запретили крестьянам возить дрова на продажу. «Жены и девицы подвергались насилиям; по вечерам побивали людей, которые шли по улицам из двора во двор, к заутрене не только мирским людям, но и священникам ходить не давали». Народ, никогда не любивший поляков, теперь отшатнулся от Владислава.

Антипольское движение, принимая серьезные размеры, оказывалось на руку Лжедмитрию II. В стране соперничали уже не три, а два центра влияния — польско-боярский лагерь в Кремле и лагерь самозванца в Калуге. Лжедмитрий набирал силу. Ему присягнули Казань и Вятка за неимением лучшего кандидата.

Войска Семибоярщины и польские роты теперь начали настоящее наступление на самозванца. Изгнав казаков из Серпухова и Тулы, они приближались к Калуге. Лжедмитрий подумывал о том, как бы уйти в Воронеж или даже в Астрахань, которая вот уже четыре года сохраняла ему преданность.

Но не Лжедмитрий II, человек не самый умный и решительный, руководил своими силами. Реальным вершителем дел был уже атаман Заруцкий, вступивший в борьбу с недавними союзниками. Его казачьи разъезды действовали по всем направлениям, захватывали поляков на дорогах, на зимних квартирах. Буссов писал: «Почти каждое утро находили посреди рынка 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 мертвых поляков, убитых ночью, безжалостно израненных и изрубленных… Это были большею часть благородные дворяне и значительные люди. Многих из таких захваченных поляков и польских купцов, как только их привозили в Калугу, отводили к реке Оке и сразу бросали живьем в воду и топили».

Калужский лагерь представлял все большую опасность для интервентов. Чтобы покончить с Лжедмитрием II, поляки, похоже, разработали целую спецоперацию. С санкции короля в Калугу выехал служилый касимовский царь Ураз-Мухаммед, вероятно, чтобы вовлечь в заговор касимовских татар, которые составляли костяк корпуса телохранителей Лжедмитрия. Ураз-Мухаммеда опознали и после недолгого следствия утопили как якобы польского агента. Но у того оказалось немало родственников и почитателей в охране самозванца. Зимним утром 2 декабря 1610 года Лжедмитрий II выехал на санях на прогулку за город. Когда тройки отъехали на приличное расстояние от Калуги, начальник охраны Петр Урусов подскакал к саням самозванца и разрядил в него ружье, а затем отсек голову со словами, которые приводил Буссов: «Я научу тебя, как топить в реке татарских царей и бросать в тюрьму татарских князей, ты ведь только ничтожный, дрянной московит — обманщик и плут, а выдавал себя за истинного наследника страны, и мы преданно служили тебе, вот теперь я и возложил на тебя ту самую наследную корону, которая тебе подобает».