Гранд-отель "Бездна". Биография Франкфуртской школы - Стюарт Джеффрис Страница 20

Эти меланхоличные, полные сожаления, почти консервативные мысли были несколько лет спустя подхвачены Адорно в «Minima Moralia», написанных к пятидесятилетнему юбилею Хоркхаймера 14 февраля 1945 года, в США, где они вдвоем, как и весь Институт социальных исследований, находились в изгнании. Вот что он писал в самом начале: «Отношение к родителям начинает претерпевать печальное, сумрачное превращение. Их экономическое бессилие привело к тому, что мы перестали перед ними трепетать. Когда-то мы бунтовали против их настойчивого утверждения принципа реальности, против здравомыслия, всегда готового обрушить свой гнев на тех, кто не желал отступить» ^{114}. Это замечание напоминает о вине несчастного сына в «Приговоре» Кафки, надеющегося, что отец еще, возможно, вернется (даже если не вспоминать тот кафкианский кошмар, которым оборачивается осуществление этой надежды).

Принцип реальности, на который здесь ссылается Адорно, был сформулирован Фрейдом в «Недовольстве культурой» как противоположность принципу удовольствия. Последний, по мысли Фрейда, является нашим проводником в мире детства – мы следуем за нашим Оно, удовлетворяя наше стремление к удовольствиям. Принцип реальности – взрослый ограничитель юношеской чрезмерности в желаниях, сила Я, гарантирующая, что мы ведем себя общественно приемлемым образом, и потому подразумевающая отказ от желаний – или же их подавление, – как это описано у Адорно. Фрейд изобразил цивилизацию, основанную на всевозрастающем подавлении, от которого невозможно скрыться. Маркузе, как мы увидим позже, ответил на этот пессимизм в своей книге 1955 года «Эрос и цивилизация: философское исследование учения Фрейда». Свобода, по его мнению, означала высвобождение репрессированного принципа удовольствия. Для Маркузе, соединившего в своем анализе Фрейда с Марксом, освобождение принципа удовольствия означало подрыв принципа реальности. «Люди живут не своей собственной жизнью, но исполняют предустановленные функции», – писал он. «Время их работы, отнятое у реализации их потребностей и способностей, – отчужденное время» ^{115}.

Но коктейль, замешанный Маркузе из Фрейда и Маркса, появится в будущем, в качестве теоретической подоплеки радикального бунта либидозных шестидесятых против репрессивного общества традиционной сексуальной ориентации, – иными словами, против «Мужчины» с большой буквы или против власти символического Отца. В 1940-х годах, когда Адорно писал «Minima Moralia», его заботила не столько патриархальная власть, сколько родительское бессилие, вызванное разрушением социальной роли семьи в коллективистских обществах, в том числе и в нацистской Германии. Да, смерть патриархальной власти отца была, по крайней мере когда-то, вожделенной вершиной исполнения всех желаний. Но не такой ценой. «Даже невротические причуды и странности пожилых людей говорят о каком-то характере, о чем-то человеческом в сравнении с патологическим здоровьем и возведенным в норму инфантилизмом» ^{116}. Кажется, будто в этом месте Адорно переполняют нежные сыновние чувства к своим любимым родителям, когда он сравнивает их с тем, что пришло им на смену, – с институтами социального контроля, учрежденными нацистами.

Патологическое здоровье? Возведенный в норму инфантилизм? Здесь трудно не вспомнить о гитлерюгенде в укороченных штанах или об эстетическом фашизме прекрасного тела у Лени Рифеншталь. К тому времени, когда Адорно написал эти строки, его тетя Агата уже умерла, а Оскар и Мария, во многом благодаря его собственным усилиям, позволившим вызволить их из нацистской Германии, жили в Нью-Йорке. Они служили напоминанием об идиллическом детстве и о мире, существовавшем до нацистов. Заголовок этого фрагмента, «Скамейка, поросшая травой», отсылает к известной немецкой песне: «Лучшее место в мире для меня – / поросшая травой скамейка у родительской могилы». Сыновняя благодарность победила эдипов конфликт. «Одно из наиболее символичных нацистских злодеяний, – писал Адорно, – убийство глубоких стариков. В такой обстановке возникает запоздалое, осознанное взаимопонимание с родителями, похожее на то, что устанавливается между приговоренными узниками, только сейчас оно омрачено страхом, что мы, бессильные сами, теперь не сможем позаботиться о них так же хорошо, как они о нас в то время, когда еще что-то могли» ^{117}.

В подобных обстоятельствах мы, наверное, сможем простить Адорно защиту того, что раньше представлялось бастионом патриархата, машиной, обращающей детей в работников для капиталистов: защиту семьи. Он полагал, что семья теперь была совсем не тем институтом, против которого стоит поднимать бунт. Теперь она сама стала местом сопротивления тоталитарному обществу.

«Вместе с семьей уходит, хотя сама система продолжает существовать, не только самый действенный проводник интересов буржуазии, но также и сопротивление, которое хотя и подавляло индивида, в то же время усиливало и даже формировало его. Гибель семьи парализует силы сопротивления. Наступающий коллективистский порядок являет собой пародию на порядок бесклассовый: он отнимает у буржуа Утопию, некогда питавшуюся материнской любовью» ^{118}.

Это упоминание о материнской любви полезно. Оно отсылает не только к потерянному детскому раю Адорно, но и к описываемой Фроммом допатриархальной, докапиталистической утопии. Сможет ли человечество когда-либо реализовать ее? Она либо невозможна, либо космические расстояния отделяют нас от нее. Жизнь же была задачей, требовавшей куда больше труда и интеллекта по сравнению с утопическими грезами. Вот что пишет биограф Адорно: «Надежды Адорно прожить в человечном мире, основанном на взаимном уважении и солидарности, в течение всей его жизни регулярно расстраивались, и он никогда не оказывался подготовлен к встрече с возможной утратой иллюзий. Его мысль, напротив, с самого начала находилась под влиянием ощутимой необходимости встретить реальность лицом к лицу, без иллюзий, в полном осознании налагаемых ею ограничений» ^{119}.

Такова была задача и его коллег по Институту социальных исследований. Вместо утопических мечтаний Франкфуртской школе пришлось столкнуться с реальностью куда более ужасной, чем они, в свою бытность детьми или же юными марксистами 1920-х, могли себе даже представить.