Под грозовыми тучами. На Диком Западе огромного Китая - Александрa Давид-Неэль Страница 20

К несчастью, мое желание столкнулось с одним препятствием. Я узнала, что свободный доступ в Россию уже закрыт. Ни на одном вокзале не продавали железнодорожных билетов в СССР. Их можно было достать лишь через советское государственное агентство под названием «Интурист».

Каждый турист, собирающийся в поездку, должен был прежде всего заполнить анкету с вопросником о его личных данных, цели и сроке пребывания на русской территории. Ему следовало заявить о своем вероисповедании и политической партии, к которой он принадлежит. В том случае, если убеждения человека с течением времени изменились, его просили указать это и назвать партию, членом которой он раньше был, а также изложить причины, по которым он из нее вышел. Перечень вопросов касался и других тем. Эти сведения отправлялись в Москву, и через определенный срок проситель получал извещение о принятом относительно него решении — разрешении либо запрете на въезд в Россию.

Вместе с железнодорожными билетами в «Интуристе» выдавали гостиничные купоны разных категорий. Лишь первая категория обеспечивала туристу проживание в отдельном номере. Человек не мог выбрать гостиницу, где он хотел бы остановиться, по своему усмотрению, и все прочие дела, связанные с поездкой, также улаживались агентством, так что у иностранца не было никакой возможности что-либо изменить или добиться для себя более комфортных и выгодных условий.

Кроме того, срок его пребывания был строго ограничен ^[3] и определялся в момент покупки билетов, обязательно включавших маршрут, подтверждавший, что он покинет территорию СССР через один из трех-четырех действующих пограничных пунктов.

В силу странного парадокса в советском консульстве ^[4] продавали тогда путеводители, перепечатанные с прославленных путеводителей Бедекера. В них содержались традиционные сведения об исторических памятниках, живописных местах европейской части России и Сибири, а также информация о ценах в гостиницах, стоимости билетов в поездах, на судах и т. д. Эти книги были опубликованы на трех языках: французском, английском и немецком. Кому они были предназначены? Не иначе как туристам, не ограниченным в своих передвижениях. Однако иностранцам запрещалось свободно перемещаться по России, и в особенности по Сибири, исключенной из числа доступных им мест, хотя они могли ездить туда при всех царях, у которых, надо полагать, было больше оснований, чем у советских властей, скрывать то, что там творилось. Между тем Монголия, открытая для всех в тот период, когда я жила в Ганьсу, в свою очередь, стала большей частью запретной территорией, с тех пор как вошла в состав советских республик ^[5]. Как видно, свобода приобрела неожиданную форму на этой «освобожденной» земле.

И все же, поскольку я направлялась в СССР не с туристической, а с исследовательской целью, я вообразила, что мне охотно предоставят особые льготы, и решила предпринять некоторые шаги, дабы заявить о своих desiderata ^[6] людям, призванным, как я полагала, воплотить их в жизнь.

Я встречалась в Париже с несколькими представителями советского правительства. Большинство из них были любезными и приветливыми, но в их радушии неизменно сквозила странная сдержанность, казалось, проистекавшая не от их личных чувств, а от «чего-то», что, как они знали, наблюдает за ними. В посольстве царила необычная атмосфера, в высшей степени пронизанная незримыми, скрытыми флюидами. Я полагаю, что для ученых-психологов оно могло бы стать столь же идеальной лабораторией, как и некоторые старинные аббатства, где меж древних камней таится беспорядочное скопление мыслей многих поколений фанатичных монахов-мистиков или хитроумных политиков. Высвобожденные из своего укрытия, эти идеи окружают посетителя, подобно стае внезапно выведенных из оцепенения летучих мышей. Однако мысли, обитавшие на улице Гренель, были совершенно новыми. В остальном посольство ничем не отличалось от других официальных помещений: пыльные комнаты ожидания, мрачные офисы и строгий, роскошно обставленный кабинет главного начальника.

Посол, ныне покойный г-н Довгалевский, казалось, заинтересовался моими проектами, по крайней мере, просветительскими программами для сибирских аборигенов, с которыми я желала встретиться. Мой давний друг Сильвен Леви, выдающийся преподаватель санскрита из Коллеж де Франс, рекомендовал меня одному грузину, сотруднику посольства, занимавшемуся подготовкой его короткой поездки в Россию на съезд востоковедов. Он также рекомендовал меня своему коллеге профессору Ольденбургу, ученому-востоковеду, который был тогда генеральным секретарем или президентом ленинградского отделения Академии наук, и я рассказала этому человеку о своих путевых планах, когда он был в Париже. Я намеревалась прибегнуть к помощи какого-нибудь русского студента, мужчины или женщины, знакомых с местными сибирскими диалектами, а также интересующихся темами моих исследований. По словам ученого, нашлось бы немало молодых людей, которые были бы рады меня сопровождать.

В то время как события, казалось, развивались в соответствии с моими желаниями, профессор Ольденбург, якобы допустивший какую-то оплошность в классификации архивных материалов, впал в немилость. Вышеупомянутого грузина, который, как говорили, был близким другом Сталина, направили послом в Прагу, если я не ошибаюсь, и наше короткое знакомство на этом закончилось. Как я прочитала в одной газете в Ханькоу (Китай) в октябре 1937 года, этого человека, очевидно, расстреляли. Другого чиновника, с которым я общалась в посольстве в ходе предпринятых мной шагов, видимо, тоже казнили. Я не ручаюсь за точность этих сведений; в написании иностранных собственных имен, фигурирующих в сводках прессы, часто встречаются ошибки, вводящие людей в заблуждение.

Минуло около года, а беседы в посольстве так и не увенчались успехом. В конце концов, меня официально известили о том, что мне запрещено останавливаться в Сибири на пути в Монголию и Китай. Таким образом, моя мечта о дружеском сотрудничестве с советской интеллигенцией не осуществилась.

В царское время русская бюрократия пользовалась исключительно дурной славой из-за своей медлительности и беспорядка, но революции вряд ли удалось изменить привычки чиновников. Наверное, какой-нибудь безвестный писарь, сидящий в глухом уголке своей конторы, в силу непонимания, недоразумения или просто вообразив что-нибудь несусветное своим недалеким умом, изложил нелестное мнение обо мне в служебной записке, и меня на веки вечные, до конца советской эпохи, занесли в черные списки. В каком же свете я представала в этой бумаге? Как гнусная капиталистка? Увы! Трижды увы! Данный эпитет отнюдь ко мне не подходит! Или же меня сочли слишком отъявленной индивидуалисткой, для того, чтобы оценить все прелести принудительного коллективизма? Неизвестно, и, будучи любознательной по природе, я тем не менее без особого огорчения смирилась с тем, что мне никогда не удастся это узнать.