Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - Михаил Герман Страница 20

Мистер Лоренс Бредшоу — толстый, на коротких тонких ножках, бородатый господин, одетый с ног до головы во все по-английски клетчатое, — с удовольствием, мелкими глотками попивал привезенную нами водку с брошенным туда ломтиком лимона — занятие для русских противоестественное. Услышав имя Мура, он разволновался. Он просто пришел в восторг, сказал, что Мур — гений, что он творит, «как сама природа».

Как это было непонятно! Мы ведь знали, привыкли знать, что ежели художник «предан реализму», то все иное для него ненавистно. Терпимость и уважение к этому иному, умение восхищаться тем, что тебе оппозиционно, — как далеко было это от нашего образа мыслей. Мы могли еще предположить, что можно предпочесть абстракционизм реализму. Но что можно спокойно и восхищенно любить разное!..

Лондонские музеи — особый сюжет. И дело не только в их сказочном богатстве, в знаменитых мировых шедеврах. В них — особая атмосфера, они тогда все были бесплатными (многие и остались), туда приводили маленьких детей, даже младенцев в колясках, они подолгу таращились на картины и рельефы, — вероятно, это имело какой-то воспитательный смысл. И мраморы Элджина (скульптура Парфенона) в Британском музее, и розоволикая грешная мадонна — героиня картины Мане «Бар в „ФолиБержер“» в Институте Курто, и великолепно-странные современные вещи в галерее Тейт, и Хогарт, прежде в оригинале невиданный, художник, который позднее надолго стал моим героем…

Открыл я для себя Лондон и благодаря фильму Антониони «Blow up»: кирпичные красные стены, остановившиеся глаза наркоманов, неспокойная красота почти безликих улиц, тьма вечерних туманных и даже грозных парков, горячее телесное обаяние живого, неспокойного города, которому дела нет до Вестминстера и даже до Института Курто с красавицей Мане. Это было сродни тому, как писали Дос Пассос или Хемингуэй о Париже, — взгляд со стороны и обостренно-современный. Только у Антониони вовсе не было интереса к былому, он открывал пугающее настоящее.

Безошибочно найденное название — точное, метафорическое и многозначное — придавало фильму оправданный пафос открытия (Blow up — по-английски означает и «фотоувеличение», и «взрывать»), но взрыв, он только в сознании героя картины. Томас, преуспевающий и богатый модный фотограф (Дэвид Хеммингс), столкнувшийся с убийством, разглядевший труп на собственном, многократно увеличенном снимке, сделанном в Марион-парке, оказывается наедине со своим открытием, его никто не слышит и слышать не хочет. Фильм был «художественным диагнозом» времени, когда люди переставали понимать друг друга, наступал адский холод одиночества, торжествовали призрачность реальности и подлинность мнимого.

После этого фильма я и Лондон, и современную жизнь в нем увидел по-иному. Меня уже не поразила кинобудка в Вестминстерском дворце, как и серые цилиндры и визитки джентльменов, и огромные шляпы их дам на лондонских улицах в день рождения принца-консорта. Здесь все соединялось естественно, но везде чувствовал я нынешнюю горечь.

И все же литературные эмоции царили в моем сознании. Все через книги. По счастливой случайности я попал в изысканнейшее кафе около Сент-Джеймсского дворца, устроенное в бывшей квартире Оскара Уайльда. Впервые пригубил виски, и тут уж литературные герои сделали свое дело: мог ли не полюбить я этот диковинный и по первому разу вовсе не вкусный напиток!

Поездка была неслыханно дешевой — девять дней в Лондоне за 330 рублей, одна доцентская зарплата. Но отдавать долг было нечем. Гонорары за киносценарий по разным причинам задерживались, новыми договорами не пахло. В «Молодой гвардии» я со своими кружевными изысками, видимо, тоже поднадоел, переговоры о новом заказе едва теплились. Как в своей авторской юности, я бродил по редакциям, что-то предлагал. Отказов не было, просто вяло отмалчивались, а я-то возомнил, что востребованный, именитый автор!

Опять стало страшно жить. Рассчитывать не на кого. Каждый день калькулировал: «Прочел лекцию — 10 рублей, может быть, получу творческую помощь — 150 (такое случалось в лучшем случае раз в год), на телевидении заплатят рублей 80, на радио, может, 40. Мамина пенсия — 25. А в следующем месяце — вообще ничего». Мама была решительно спокойна, заставляла меня смеяться над наступившей, как в юности, нищетой, говорила: «Все образуется», но проводила в магазинах не час, а три — искала что подешевле.

И в самом деле, с безденежьем возвращалось и романтическое ощущение и ее, нищеты, и самой жизни. Немногие деньги легко и весело тратились, мучительный брак уступил место ситуациям более поэтическим, я даже немножко путешествовал.