Сухово-Кобылин - Владислав Отрошенко Страница 20

— Богом, правдою и совестью оставленная Россия — куда идешь ты — в сопутствии твоих воров, грабителей, негодяев, скотов и бездельников?

Но в те ноябрьские дни 1850 года он был еще далек от понимания этих истин. И только относительно себя самого, своей судьбы он многое уже прозревал.

«Жизнь начинаю постигать иначе, — пишет он, сидя в тюрьме. — Труд, труд и труд. Возобновляющий освежительный труд. Среди природы под утренним дыханием… Да будет это начало — начало новой эпохи в моей жизни… Мое заключение жестокое, потому что безвинное — ведет меня на другой путь и потому благодатное».

В его могучей, страстной и жизнестойкой натуре была заложена врожденная способность возрождаться из пепла и грязи. И именно эта счастливая способность, верным признаком которой служит наличие в нем особого внутреннего жала, напитанного ядом язвительных самооценок, а не бодрящие упражнения шведской гимнастики, которую он делал в тюремной камере, чтобы укрепить свои нервы и не сойти с ума, спасла его от отчаяния и разложения духа.

«Мне очень грустно и ужасно одиноко, — писал он сестре Евдокии, — я испытываю судьбу ребенка, избалованного любовью, и учусь быть и жить в одиночестве. Я не думал, что это будет так трудно, и как все такие дети, не знал цены того, что мне давали. Я прохожу школу, как говорится, но к чему?»

Он уже и тогда, во время первого тюремного заключения, был близок к ответу на этот вопрос — к чему?

«Зная наслаждения всякого рода, — писал он, — я прихожу к убеждению, что лучшими из них являются те, которые доставляют нам наука и искусство, — они дают нам возможность говорить omnia теа тесит porto ^[10]. Это имеет огромное значение в жизни».

«Адреса протестов» Сухово-Кобылина оставались без ответов. Сановники угрюмо молчали, предоставляя возможность Закревскому единолично распоряжаться судьбой столбового дворянина. И он распоряжался. Он вновь направил следователей в дом Сухово-Кобылина с обыском. Невод и на этот раз был закинут удачно: явились новые улики — кастильские кинжалы. Доставив их завернутыми в бумагу к генерал-губернатору, следователь Троицкий тут же завел новый лист в деле об убийстве Деманш и, аккуратно пронумеровав его, записал:

«Побудительной причиной к отобранию при обыске от Сухово-Кобылина двух кинжалов, найденных у него, была записка, в числе многих писанная рукою Сухово-Кобылина на французском языке, который я понимаю. В записке этой он намеревался поразить Симон-Деманш кастильским кинжалом».

К делу была подшита и сама записка, которую Александр Васильевич послал Луизе из Москвы в Останкино летом 1850 года, за несколько месяцев до ее гибели.

«Милая маменька, — писал он француженке, — мне придется на несколько дней остаться в Москве. Зная, что Вы остались на даче лишь для разыгрывания своих фарсов и чтобы внимать голосу страсти, который называет Вам не мое имя, но имя другого! — я предпочитаю призвать Вас к себе, чтоб иметь неблагодарную и клятвопреступную женщину в поле моего зрения и на расстоянии моего кастильского кинжала.

Возвращайтесь и трррррр… пещите».

Кинжалы у него нашлись, два кинжала, обоюдоострых, как и его дело. Они не могли не найтись в доме известного фехтовальщика. И Закревский, когда посылал следователей в дом Кобылина, знал, что кинжалы там найдутся обязательно. Да только не об этих кинжалах шла речь в страстном любовном письме. «Кастильский кинжал» здесь не более (и не менее) чем эротический символ в интимном лексиконе любовников.

«Об этом письме, как улике против него, — пишет Александр Рембелинский, — мне часто говорил сам Сухово-Кобылин, он придавал этому письму совсем другой, игривый любовный смысл».

Но вот это письмо вместе с кинжалами, которые были приобщены к делу в качестве вещественного доказательства преступления, стало фигурировать во всех обвинительных речах и резолюциях.

«Из числа писем, взятых в квартире убитой Деманш, — указывал министр юстиции, вынося заключение по делу, — в одном, под номером 2, Сухове-Кобылин писал, что решился призвать ее к себе из деревни, чтобы иметь при себе неблагодарную и клятвопреступную женщину и чтобы иметь возможность пронзить ее своим кастильским кинжалом (граф Панин, конечно, не подозревал, какую двусмысленность он говорит. — В. О.). Записка эта весьма малая, но Симон-Деманш сохранила ее в своих бумагах. На сие обстоятельство следователям надлежит обратить внимание».

Имея в виду это же послание, обер-прокурор Лебедев подчеркивал: «В некоторых письмах Кобылина к Деманш выражаются неудовольствия, укор в неверности и даже угрозы пронзить ее своим кастильским кинжалом».

Что ж, «кастильский кинжал» Сухово-Кобылина — нет сомнения, улика серьезная: до начала следствия он успел им «пронзить» и «поразить» немало московских ветрениц.

* * *

Пока Александр Васильевич сидел в тюрьме, по Москве шатался некий поручик Григорий Скорняков — сентиментальный авантюрист с явными признаками психических отклонений. Этот поручик, выдававший себя за австрийского подданного и потомственного графа Иоганна Мошинского, а на самом деле мелкий мошенник, подделывавший документы об отставке армейским офицерам, рассказывал всем, кто желал его слушать, ужасную историю. Будто какой-то коллежский регистратор Алексей Петрович Сергеев, «человек, гонимый бурею жизни», встретился с Сухово-Кобылиным в маскараде и предложил ему «свои адские услуги». Сухово-Кобылин «промотал пятьсот тысяч капитала Симон Демьяновой, на нем висел тайный долг, да к тому же Симон Демьянова была женщиной под осень жизни, начинающая увядать красотою». И вот Сухово-Кобылин «решился истребить ее с лица земли и поручил это адское дело вышеозначенному Сергееву за тысячу рублей… Сергеев схоронился в кабинете Сухово-Кобылина за портьерой с кинжалом… Как тигр бросился он на свою жертву и перерезал ей горло. Кровь слил под половицу, и только на стену брызнуло два пятна».

Каково же было изумление Скорнякова, когда Особая следственная комиссия, снаряженная самим военным генерал-губернатором Москвы, удостоила вниманием его персону и призвала его давать показания под присягой. Десять листов клинического бреда внесены в дело с полной серьезностью в качестве полноправного свидетельства. Следователи записывали слово в слово — о «бурях жизни», об увядающей красоте «Симон Демьяновой», о коллежском регистраторе за портьерой, о броске «тигра», и Скорняков, видя их неожиданное усердие, возбуждался с каждой минутой. Он говорил без умолку, не жалея эпитетов и красок для «адской истории». Он бы в порыве чувств и на себя показал, чтобы только стать героем громкой драмы, обсуждавшейся в обеих столицах, если бы не грозившие 20 лет каторги и 100 шомполов.

Вот и голословный оговор в деле появился.

— Эх, эти пятидесятые годы! — говорил Александр Васильевич студенту Сергею Сухонину, посещавшему его на вилле во Франции. — Накануне каторги я был. И не будь у меня связей да денег, давно бы я сгнил где-нибудь в Сибири.

* * *