Унесенные за горизонт - Раиса Кузнецова Страница 20

― Что уселась! ― раздался хрипловатый голос. ― Параши не нюхала?

Я оглянулась ― действительно, совсем рядом стояло огромное ведро, небрежно прикрытое крышкой. И сразу ощутила тошнотворный запах. Вскочила на ноги.

― Ну, иди, иди сюда, ― продолжала из дальнего угла женщина в белой кофточке, с распущенными по груди и спине темными волосами. Я двинулась на зов, робко ступая и чувствуя отовсюду любопытные взгляды.

― За что взяли? ― спросила женщина.

― Не знаю, ― пролепетала я. И остановилась, сраженная мыслью: меня, судебного работника, посадили в общую камеру! Существовала инструкция, запрещавшая это. Сразу вспомнился недавний случай, когда арестованного судью в общей камере растерзали уголовники. Испугавшись, повернула назад, к двери.

― Да ты чего? ― удивилась женщина. ― Иди сюда, у нас здесь лучше. Расскажешь о своих делишках, а мы тебе чего- нибудь присоветуем, мы люди опытные.

Но я отмахнулась, твердо решив скрыть принадлежность к судебному миру. Мое поведение явно не понравилось. Поднялось шушуканье. В это время загремел засов и вошел конвойный.

― Винавер, ― позвал он, ― на выход.

Недоумевая, поднялась, вышла.

― Туда, туда, в конец коридора, ― подгонял меня конвойный, ― вишь, какая важная птица, в одиночку велели перевести.

Одиночка была отталкивающе отвратительна. Голые серые стены и высоко над головой зарешеченное окошко. Пытка стоянием на ногах! Зачем, подумала я, ведь еще не допрашивали! Вновь загремел засов, и тот же конвойный внес на руках подушку, одеяло и белье.

― Располагайтесь, ― гостеприимно предложил он и, оттянув от стены большую полку, положил на нее постельные принадлежности. ― Сейчас еще матрац принесу, и будет у вас шикарная постель. А вот и столик со скамеечкой. ― Он откинул полку с узкой стены, прямо под высоким окошечком. ― Располагайтесь, ― повторил он, ― а я сейчас вам ужин принесу.

Только теперь я ощутила голод. Скромный ужин из каши и кружки чая с серым хлебом был уничтожен мгновенно. Очень захотелось спать, я улеглась на полке и неожиданно быстро заснула.

Разбудил лязг засова. Вскочила, бессмысленно озираясь, и какое-то время не могла сообразить, где нахожусь. Новый конвойный ― молчаливый и угрюмый ― принес завтрак, тот же серый хлеб и чай. Кашу дали через пару часов. Никогда не забыть этого первого дня заключения, самого длинного в моей жизни! Все правильные мысли «об изучении нравов» разбились о голые стены одиночки. Быть одной, только одной со своими мыслями ― как это оказалось страшно! Снова и снова вспоминать подробности катастрофы, сломавшей жизнь, перемывать косточки прошлому, обнаруживать потайные и опасные смыслы слов, сказанных случайно каким-то случайным людям, снова не понимать значения скошенных в сторону глаз и многозначительного молчания ― это было выше моих сил, это наказание было непереносимо!

Я бегала по камере, как затравленный мышонок, билась головой об стену, мечтая разбить голову и потерять сознание, но ― гремел засов, входил надзиратель и говорил:

― Свяжем.

И я умолкала, а потом все начиналось сызнова.

Мне нужен был сейчас все равно кто ― лишь бы был человек, а злой или добрый, казалось, все равно. И я требовала немедленного допроса, и несколько раз приходил дежурный по МУРу и терпеливо объяснял, что сегодня воскресенье, а все следственные действия возможны только с завтрашнего утра.

Тогда я просила у охранника хоть какую-нибудь книжку, но он молча закрывал дверь и запирал засов.

Словом, вела себя недостойно.

И вдруг открылось кровотечение, и притом довольно сильное.

В суматохе последних дней я как-то не задумывалась о своей беременности, хотя временами нет-нет а вспоминала полет на сильных руках Игоря и его слова... Неужели он лгал и тогда?

Открывшаяся кровь показалась счастьем.

Одета я была по-летнему, в трусиках, без чулок. Догадалась потребовать врача. Пришла дежурная медсестра, дала валерьянки и снабдила ватой.

И вскоре я как-то быстро и легко уснула.

Завтрак ― хлеб и чай ― съела полностью.

Вскоре за мной пришли:

― На допрос.

Спустились по гулкой лестнице, прошли по лабиринту облупленных коридоров, и я оказалась в кабинете следователя.

― Ножницкий, ― представился он, встав со стула.

Это был красивый человек с высоким лбом, на который падала прядь русых волос, с мягкими чертами лица и ласковыми карими глазами. Он улыбнулся.

― Какая вы молоденькая! И уже попали в некрасивую историю?

― Свою историю я знаю, а что происходит в Ленинграде, понятия не имею!

― Ну, это естественно. Для начала все-таки изложите «свою», а затем я расскажу о том, что касается вашего мужа и вас одновременно. Только уговоримся ― никаких соплей и слез! ― сказал следователь, почувствовав мою готовность к рыданиям.

Я взяла себя в руки. Рассказывать было легко ― слова уже казались накатанными.

― .. .долг погасила, а что делать с наганом, не знаю, ― закончила я свою исповедь.

Он слушал внимательно, уточнял детали, а потом, выдав бланки протокола допроса, улыбнулся и сказал,

― Протоколы вы, товарищ судебный работник Винавер, наверное, составлять умеете. Так что изложите все это на бумаге. И поразборчивей.

― Моя фамилия Нечепуренко, ― не поднимая глаз, буркнула я.

Он отвел меня в угол кабинета, посадил за небольшой столик, дал ручку и чернильницу. Я стала писать, а он вызвал на допрос другого арестованного. Иногда, видя, что я перестаю писать и прислушиваюсь, грозил пальцем; к обеденному перерыву закончила и подала Ножницкому. Он бегло прочитал, сказал:

― Замечательно! Даже расписалась на каждой странице, как и полагается. Молодец! Теперь подпишите обязательство о невыезде и отправляйтесь домой!

― Вы меня выпускаете?

― Вам что, понравилось в одиночке? Мне доложили, как вы бесновались.

У меня навернулись слезы.

― Только не плакать! ― взмолился Ножницкий. ― Уверен, что по вашей линии все будет благополучно, вот только дело о так называемой растрате, выделено особо, и его будет вести районный следователь. Но вы не унывайте, он человек правильный, разберется. Пройдет время, и вы все позабудете, хотя я вам этого не рекомендую ― лучше извлеките урок на будущее!

Услышав эти доброжелательные, неожиданные для следователя слова, я осмелела:

― Скажите, а что Игорь сделал в Ленинграде?