Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания - Федор Головкин Страница 20

Головкин, хотя и был философом и приятелем принца Виртембергского, но не принадлежал к активным членам «Общества нравственности». Научные занятия, тихие радости домашнего очага и дружба с знаменитым доктором Тиссо всецело наполняли его жизнь. Он женился на дочери профессора Иогана Лоренца фон Мосгейма, глубокая ученость, изящное красноречие и литературная производительность которого долгие годы украшали кафедры богословия в Гельмштедте и в Геттингенте.

Автор этого вступления неоднократно, с одинаковым интересом и удовольствием, рассматривал портрет графини Головкиной, урожденной фон Мосгейм. Хотя художник представил ее уже не в расцвете молодости, но ее лицо, с тонкими и умными чертами, все же сохранило на этом портрете следы чудной красоты. Ее задумчивый взгляд обнаруживает чувствительную душу. Известно, что она до такой степени была тронута трагическими приключениями французских эмигрантов, что стала ангелом-утешителем одного из самых знаменитых, но не менее других испытанных судьбою эмигрантов, Жана Поля-Франциска, герцога де Ноайль, мать, жена и дочь которого сделались в один и тот же день 4-го термидора года 11 (22 июля 1794 г.), жертвами гильотины. Он в 1796 г. женился на овдовевшей еще в 1781 г. графине Головкиной и прожил с нею до 1823 г., в усадьбе Юттэн (Uttins), близ Ролля.

В 1765 г. мирное пребывание Головкиных в Лозанне и в Монна было прервано неожиданным предложением со стороны прусского короля. При его дворе освободилась вакансия «директора спектаклей», и Фридрих II считал Головкина достойным занять это место. Вспомним кстати, что две сестры графа Головкина были замужем за членами прусской аристократии: одна из них, графиня Камеке ^[98], была на очень хорошем счету у Фридриха Великого. Надо полагать, что граф Александр Александрович был обязан этим неожиданным предложением женским влиянием. Друзья Головкина, впрочем, сомневались в прочности его нового положения. Доктор Тиссо, между прочим, писал ему 22 марта 1765 г. следующее ^[99]:

«Я, милостивый государь, всегда предпочитал счастье моих друзей своему собственному; поэтому, если бы Вы могли мне сказать: мое новое положение сделает нас счастливее, чем мы были раньше, — я в этом нашел бы утешение моей скорби по поводу Вашего отъезда и охотно пожертвовал бы своим удовольствием ради Вашего; но я должен Вам сознаться, что я несколько дней подряд сомневался в достоверности первого известия о Вашем приглашении к берлинскому Двору. Мне было трудно согласовать его с Вашей любовью к свободе, которую я считал для Вас столь дорогой, а характер этой должности казался мне несовместимым с отвращением, которое Вы питаете к шумным удовольствиям или, вернее, к шуму удовольствий. Но письмо устранило мои сомнения, и я теперь вижу, что ласки короля, слишком хорошо знающего людей, чтобы не осыпать Вас ими, а также просьбы Ваших родственников, которым Вы сердечно преданы, и приятность блестящей среды, изысканного общества и хорошего материального положения, составляют столько же причин, побудивших Вас не отказаться от этого места. Я, впрочем, убежден, что возможность возвратиться в Швейцарию, когда Вам заблагорассудится, было одним из условий принятия Вами этого предложения».

Как видно, сомнения Тиссо основывались более на знании им характера его приятеля, чем на затруднениях, которые он для него предвидел. Положение «Директора спектаклей» было действительно, не из легких. Он находился в ежедневных сношениях с монархом, весьма требовательным, нередко капризным и стремление которого к сбережению государственной казны, после семилетней войны, дошло до скупости, заслуживающей названия скаредности. Фридрих Великий страстно любил музыку. Когда он достиг высшей власти, одна из первых забот его состояла в сооружении великолепного здания для оперы, которое и теперь еще украшает бульвар «Unter den Linden» в Берлине. По окончании постройки этого храма муз, король назначил для него достаточное число актеров и актрис. Танцы тоже нашли своих жриц, и Берлин мог похвалиться тем, что принимал у себя знаменитую танцовщицу Барбарину ^[100], которая, как говорили, некоторое время пользовалась благорасположением великого Фридриха.

Прусский король лично занимался делами театра, до мелочей. Его переписка с «директорами спектаклей» представляет много интересных черт. «Я Вам пишу это письмо, — писал он 11 марта 1773 г. графу Зеротину-Лильгенау, — чтобы предупредить Вас, что, как мне известно, певица Шмелинг собирается тайно бежать, почему Вам следует установить за нею надзор и принять все необходимые меры». Другой раз он дает знать барону Арниму: «Вы можете сказать певице Мара, в ответ на прилагаемое при сем письмо, которое она мне только что написала, что я плачу ей для того, чтобы она пела, а не для того, чтобы она писала, и что арии были очень хороши в таком виде, в каком они были, и что ей следовало к ним приспособиться, не теряя так много слов и не делая затруднений».

Приписка собственною рукою короля:

— «Ей платят для того, чтобы она пела, а не для того, чтобы она писала» ^[101].

Случалось, что к театральным делам примешивалась высшая политика, и тогда интерес, представляемый посланиями короля, получает пикантный привкус.

Когда великий князь Павел приехал в Пруссию, «это, — рассказывает Фридрих II ^[102], — был беспрерывный ряд празднеств, начиная с границы и до самого Берлина, где роскошь и хороший вкус соперничали между собою, чтобы оказать высокому иностранцу наибольший почет». Не было упущено ничего, чтобы поддержать в наследнике русского престола хорошее расположение духа. Поэты и музыканты принялись за дело, чтобы сочинить достойный случая пролог, для произнесения его перед началом оперы в честь высокого гостя. В этом прологе гении России и Пруссии должны были приветствовать друг друга, соединив свои голоса в дуэте, и, наконец, броситься в объятия друг друга. Актеры, предназначенные сыграть этих двух гениев, были избраны самим королем. Но при этом он принял во внимание исключительно их голоса, а не их внешность, причем случайно гений России оказался мизерным, а гений Пруссии изображался актером крупного телосложения. Великий князь Павел, вспыльчивый и подозрительный нрав коего был достаточно известен, мог в этом усмотреть умышленное оскорбление своего отечества. С другой стороны, не исключалась возможность, что этот маленький сатирический намек входил в намерения короля. Можно ли было, в виду таких обстоятельств, предупредить его?