Гитлерюнге Соломон - Соломон Перел Страница 20

Меня занимал этот искусственный продукт, на вкус и цвет его можно было принять за натуральный мед. Позже мне кто-то объяснил, что его добывают из угля. Определенные ингредиенты, после рафинирования выпадающие в осадок, по составу походили на мед. Я полюбил эту странную пасту. Теперь до меня дошел смысл плаката «Не воруй уголь! Экономь энергию и выключай свет!», прикрепленного рядом с каждой электрической розеткой. Надпись сопровождалась карикатурой: некто с лицом, покрытым сажей, несет на спине мешок угля.

После завтрака я должен был зайти в главную канцелярию к фрейлейн Кехи. Это известие заставило меня вздрогнуть, у меня сразу же заболел живот. Что еще они от меня хотят? Я заправил постель и, когда мои товарищи разошлись по классным комнатам, отправился искать фрейлейн Кехи. Давящая тишина стояла в здании, в котором я впервые встретил нашего коменданта. Лишь звук хлопающих дверей и отдаленные голоса указывали на присутствие здесь людей. Справа от вестибюля я наткнулся на белую дверь со знаком немецкого Красного Креста «Санитарная зона». Я остановился, меня внезапно пробрал холод: впереди ожидала новая опасность — медицинский осмотр. Как я об этом не подумал!

Любой начинающий врач обнаружил бы во время осмотра мое обрезание. Если я войду в эту дверь, то, вероятно, и выйду из нее, но уже в свой последний путь.

У меня просто не было права на болезни. С трудом я нашел кабинет фрейлейн Кехи и представился. Ей было примерно лет 25, она носила очки и производила, в общем, приятное впечатление, но была при всем том страшненькой и абсолютно неженственной. Позже я называл ее «стиральная доска». Ее улыбка и любезность мне сразу же понравились. До сих пор нас связывают взаимные симпатия и дружба, мы многократно встречались. Она до сих пор не замужем и сейчас, кажется, красивее, чем в юности. Она предложила мне присесть. Я обрадовался, услышав, что мое военное прошлое произвело на нее впечатление. Ее сердечные слова успокоили меня и даже польстили.

Причина вызова к ней обрадовала меня меньше. Мне следовало предоставить персональные данные дополнительно к тем, что были указаны в моих документах, а также пройти психологические и технические тесты. Я был уже наслышан о мастерских, но не знал, что там происходит. Фрейлейн Кехи дала мне исчерпывающую информацию. Школа отважилась на первый в Германии эксперимент подобного рода. Политические и естественно-научные предметы изучались в сочетании с работой на соседнем заводе «Фольскваген».

Я хорошо овладел навыком дополнять свою биографию новыми «подробностями», к тому же этот допрос не требовал от меня особого напряжения. Но следующий вопрос прозвучал для меня словно удар обухом по голове: «Имя и происхождение родителей?» Мне уже задавал его известный вам гауптман, и тогда я выпалил ответ словно из пушки, а теперь замешкался и покраснел.

Вопрос внезапно проткнул толстую оболочку, за которой я укрывался, моментально вызвав ужасную боль. Не шевеля губами, я промямлил: «Мама… папа… где вы?» В горьких слезах я произнес: «Сожалею, но я не могу ответить на ваш вопрос. Я еще в раннем возрасте был отдан в детский дом. Я никогда не видел своих родителей… Я один». Ее лицо выразило необыкновенное сочувствие, она внесла мой ответ в документы.

И снова я удивился тому, как ложная информация просто и без проверки была принята и записана. Никто из педантичных чиновников полиции, гестапо или внутренней безопасности не потрудился проверить мои данные даже в гродненском ЗАГСе. Их доверие ко мне остается для меня загадкой. Может, правы те, кто считают, что все в нашей жизни предопределено?

Симпатичная секретарша не заметила моего замешательства. Слава Богу! Разговор проходил гладко. «Да, я говорю еще на других языках, русском и польском». Я не упомянул, что в Гродно еще учил идиш, это сокровище Соломона я держал в тайне. И так, в качестве регулярного ученика я был принят в эту единственную в своем роде часть гитлерюгенда — Бан 468, Нижняя Саксония, Север, Брауншвейг.

Прежде чем фрейлейн Кехи послала меня в соседнюю комнату на психотехнический тест, мы обменялись парой любезностей. Я чувствовал, что она за мной наблюдает. Прежде чем покинуть кабинет, я, конечно, не забыл произнести: «Хайль Гитлер!» — щелкнув каблуками. Живя в тоталитарном режиме, невозможно было узнать, что в действительности происходит в головах у других. Поэтому абсолютно разумным было не пренебрегать установленным ритуалом. Малейшая оплошность могла разрушить созданный мною образ. В кабинете рядом я должен был разобрать металлическую деталь на более мелкие фрагменты и в течение определенного времени снова собрать. Это небольшое задание мне следовало выполнить без ошибок, тогда успех обеспечен. Я сделал все возможное…

Я числился среди лучших. Я получил книги и учебники, о которых прежде знал лишь понаслышке, среди них были «Майн Кампф» Адольфа Гитлера и «Миф 20 века» Альфреда Розенберга, шефа по идеологии НСДАП. Следующие три года я до тошноты зубрил эти произведения, занимавшие в национал-социалистической идеологии ключевое место и служившие основой расовой теории.

Обычные дисциплины, которым обучают в школах всего мира, не сильно меня напрягали. Наоборот, занятия ими давали мне моральную поддержку и удовлетворение, я быстро схватывал все, чему меня учили. Один воспитатель в Лодзи сказал мне, что я стану профессором. В Гродно я тоже числился среди лучших в учебе и дисциплине, мое фото висело на доске почета старшеклассников. А вот что действительно угнетало меня до ужаса и почти что физической боли, так это расовая теория.

Теперь, спустя четыре десятилетия, мне, чтобы вновь выцарапать из памяти то, что я тогда вынужден был зубрить, приходится напрячь свою память. Для этого я погружаюсь в себя, отстраняюсь от внешнего мира, закрываю глаза, провожу пальцем по подбородку. И так возвращаюсь в классную комнату, сажусь на свое место в среднем ряду. Судорога и боль сводят живот. Все как тогда. Мне опять 17 лет, я, в форме со свастикой, сижу среди других, напряженно ожидая, что будет.

Сейчас откроется дверь и войдет учитель расовой теории. Он молод, светлые, коротко подстриженные волосы, тонкие очки в желтой металлической оправе. У него коричневая униформа СА и черные сапоги. Ученики встают навытяжку и орут как один: «Хайль Гитлер!» — опускают руки, снова садятся.

Все сидели неподвижно, вытянув шеи, вперив в учителя глаза. Особенно невыносимым было для меня минутное молчание. От напряжения мои кости похрустывали.

Учитель спокойно открывал классный журнал, медленно всех оглядывал, проверяя присутствующих, что-то записывал и начинал урок.

Положения теории, направленные против моего народа, заставляли меня внутренне кричать. Я застывал, сидя за своей партой, словно в плену, и с нетерпением ждал спасительного звонка. На переменах держался в стороне от других и пытался до следующего урока успокоиться.

Как только мог я находиться среди них, выслушивать тезисы, требующие смерти для еврейского народа, и при этом не потерять рассудок? Объяснение нахожу лишь в том, что всю эту ужасающую ситуацию я воспринимал не вполне осознанно. При этом я страдал от постоянного страха преследования. Мое неожиданно громко произнесенное имя или требование зайти к начальству тотчас же вызывали у меня ужасную мысль: настал мой последний час. Всякого незнакомца, оказывавшегося в поле моего зрения, я воспринимал как гестаповца, который пришел за мной.