Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах - Евсей Гречена Страница 20

Ох, грустно, больно, никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь… Я лучше пойду солдатом, в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот я Вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Простите».

* * *

В «Описании войны 1812 года» генерала А. И. Михайловского-Данилевского читаем:

«После сражения при Лубино неприятель два дня не напирал на наш арьергард».

В это время 1-я Западная армия находилась на марше к Соловьевой переправе, а 2-я Западная армия — шла к Дорогобужу. Вскоре армия Барклая де Толли заняла позицию у Умолья. Дело в том, что Михаил Богданович «предполагал выждать тут неприятеля и принять сражение <…> Намерение Барклая де Толли не отступать далее казалось несомненным».

Относительно несомненности намерения — это всего лишь мнение Михайловского-Данилевского, а любое мнение, как ни крути, субъективно. Но, похоже, местные условия Барклай и в самом деле признал пригодными для сражения. Но главное заключалось не в этом: «слишком уж велика была степень давления на него общего желания боя, царившего в русской армии».

В результате Барклай вроде бы как принял решение дать генеральное сражение французам при Умолье, и он даже отдал ряд соответствующих распоряжений.

А тем временем князь Багратион, находясь в Дорогобуже, продолжал негодовать и на отступление, и на отсутствие новостей, и на утомление людей. В своем письме генералу А. П. Ермолову он выразил свое отношение к происходившему следующим образом:

«Зачем вы бежите так и куда вы спешите?.. Что с вами делается, за что вы мною пренебрегаете? Право, шутить не время».

Прямо скажем, положение сложилось трудное, и в конце концов, разрываясь между необходимостью и невозможностью, Михаил Богданович, похоже, и сам начал думать, что без генерального сражения ему уже больше не обойтись.

В этой драматической ситуации он написал графу Ф. В. Ростопчину:

«Нынешнее положение дел непременно требует, чтобы судьба наша была решена генеральным сражением <…> Все причины, доселе воспрещавшие давать оное, ныне уничтожаются. Неприятель слишком близок к сердцу России, и, сверх того, мы принуждены всеми обстоятельствами взять сию решительную меру, ибо, в противном случае, армии были бы подвержены сугубой гибели и бесчестью, а Отечество не менее того находилось бы в той опасности, от которой, с помощью Всевышнего, можем избавиться общим сражением, к которому мы с князем Багратионом избрали позиции».

Мы избрали?.. Правильнее, наверное, было бы сказать, что Барклая вынудили избрать, что он просто готов уже был уступить, несмотря на свои убеждения…

Писатель и историк С. Н. Глинка:

«На челе Барклая де Толли не увяла ни одна ветка лавров его. Он отступал, но уловка умышленного отступления — уловка вековая. Скифы — Дария, а парфяне римлян разили отступлениями. Не изобрели тактики отступлений ни Моро, ни Веллингтон <…> Не изобрел этой тактики и Барклай на равнинах России. Петр Первый высказал ее в Желковке на военном совете 30 апреля 1707 года, когда положено было: „Не сражаться с неприятелем внутри Польши, а ждать его на границах России“. Вследствие этого Петр предписал: „Тревожить неприятеля отрядами; перехватывать продовольствие; затруднять переправы, истомлять переходами“. В подлиннике сказано: ''Истомлять непрестанными нападениями''. Отвлечение Наполеона от сражений и завлечение его вдаль России, стоило нападений. Предприняв войну отступательную, император Александр писал к Барклаю: ''Читайте и перечитывайте журнал Петра Первого''. Итак, Барклай де Толли был не изобретателем, а исполнителем возложенного на него дела. Да и не в том состояла трудность. Наполеон, порываемый могуществом для него самого непостижимым; Наполеон, видя с изумлением бросаемые те места, где ожидал битвы, так сказать, шел и не шел. Предполагают, что отклонением на Жиздру Барклай заслонил бы и спас Москву. Но, втесняя далее в пределы полуденные войско Наполеона, вместе с ним переселил бы он туда и ту смертность, которая с нив и полей похитила в Смоленске более ста тысяч поселян. Следственно, в этом отношении Смоленск пострадал более Москвы; стены городов и домов можно возобновить, но кто вырвет из челюстей смерти погибшее человечество? А при том, подвигая Наполеона к южным рубежам России, мы приблизили бы его и к Турции, заключившей шаткий мир, вынужденный английскими пушками <…> Снова повторяю: не завлечение Наполеона затрудняло Барклая де Толли, но война нравственная, война мнения, обрушившаяся на него в недрах Отечества. Генерал Тормасов говорил: ''Я не взял бы на себя войны отступательной'' <…>

Перетолкование газетных известий о военных действиях вредит полководцам. Но если это вредно в войну обыкновенную, то в войну исполинскую, в войну нашествия, разгул молвы, судящей по слуху, а не по уму, свирепствует еще сильнее. Напуганное, встревоженное воображение все переиначивало. Надобно было отступать, чтобы уступлением пространства земли обессиливать нашествие. Молва вопияла: ''Долго ли будут отступать и уступать Россию!'' Под Смоленском совершилось одно из главных предположений войны 1812 года, то есть соединение армии Багратиона с армией Барклая де Толли. Но нельзя было терять ни времени, ни людей на защиту стен шестнадцатого и семнадцатого столетия — нашествие было еще в полной силе своей. А молва кричала: ''Под Смоленском соединилось храброе русское войско, там река, там стены! И Смоленск сдали!'' Нашествию нужно было валовое сражение и под Вильно, и под Дриссой, и под Витебском, и под Смоленском: за ним были все вспомогательные войска твердой земли Европы. Но России отдачей земли нужно было сберегать жизнь полков своих. Итак, Барклаю де Толли предстояли две важные обязанности: вводить, заводить нашествие вдаль России и отражать вопли молвы. Терпение его стяжало венец».

В самом деле, стоять на своем Барклаю становилось все труднее и труднее. Давили на него со всех сторон, и давление это с каждым днем становилось все более и более сильным.

Тем не менее выбранная позиция в конце концов была признана не подходящей для сражения, и тут же было отменено намерение сразиться при Умолье.

После этого Барклай написал императору Александру:

«Потеря 1-й армии в последних сражениях весьма значительна. По этой причине и по тому уважению, что в случае неудачи армии не имеют за собою никакого подкрепления <…> я буду вместе с князем Багратионом стараться избегать генерального сражения».

В этом же письме Михаил Богданович говорил о том, что он будет и дальше уклоняться от сражения, «чтобы предупредить случайности какого-либо слишком поспешного предприятия».

Все эти случайности и все эти «слишком поспешные предприятия» он очень не любил и, всегда думая о конечном результате, старался избегать сомнительных по своей эффективности и целесообразности действий. И все потому, что над ним, в отличие от многих его осуждавших, которые «дела никакого не делали, но болтали и критиковали», тяготела громадная ответственность за вверенное ему дело.