Последние капли вина - Мэри Рено Страница 20

Многое удерживало меня вдали от него; юноша моего возраста не мог следовать за ним повсюду, куда он пойдет, да и работы у меня хватало. Находились и другие причины, иногда прогонявшие меня прочь. Как только уехал отец, тут же проявил себя Критий, но не как поклонник, которому можно вежливо отказать, а как хитрое пронырливое насекомое; по-моему, закон должен запретить подобным мерзавцам приближаться к сыновьям свободных людей. Как я уже показал прежде, имелась у него отвратительная повадка пользоваться чужим чувством стыдливости или уважения к старшим. В качестве последнего средства спасения я использовал Состия: давал знак увести меня прочь. А Критий даже не глядел мне вслед; уходя, я слышал, как он излагает какой-нибудь подходящий к разговору силлогизм.

Поначалу я все удивлялся, как Сократ может до такой степени обманываться в нем. Позднее же понял, что он знал, хотя и не то, что знал я, ибо многое в этом человеке оставалось пока вне моего понимания. Не вызывало сомнений, что Критий оставит свой след в политике, поэтому учить его добру было на благо Города. Что же до остального, Сократ был мудрее многих, но в силу величия души не опускал глаза к земле, выискивая грязь. Потому, если я замечал возле него Крития, то вовсе не подходил. Впрочем, поступать так приходилось не очень часто; у мужа этого было множество дел, ко всему еще он посещал других софистов, которые учили политическим искусствам.

Миновала середина лета, и матери моей пришло время произвести на свет ребенка.

Я крепко спал после дня, проведенного на усадьбе, как вдруг ко мне вошла Кидилла с лампой в руке и попросила привести повитуху. Я вскочил с постели, забыв, что надо прикрываться, пока девушка не выйдет; и ее лицо сказало мне довольно ясно, что я уже не ребенок. Но мне сейчас было не до того. Я полагал, что мать посылает меня вместо раба, поскольку ей тяжело, а я - самый быстроногий в доме. Это произошло глубокой ночью, а она вершила свои труды уже весь день.

Когда стало светло, я отправился в одиночестве в Город, пытаясь найти способ убить время. Сначала пошел в палестру, выбрал себе противника не по силам, и он пошвырял меня вволю, пока я не утомился. Когда я очищал себя стригилем, а потом купался, ко мне приблизились двое или трое мужей, которые, как они сказали, давно уже искали случая познакомиться со мной. Я на них почти не обратил внимания - и только потом понял, что именно в тот день впервые заслужил репутацию юнца холодного и надменного.

Днем я пришел домой рано, однако новостей пока не было, а повитуха, обнаружив меня у дверей, тут же прогнала. Я схватил ячменную лепешку и горсть оливок, ушел в Фалер и плавал до изнеможения. К вечеру пришел в Пирей, чувствуя себя необычно, - я долго плавал и лежал на солнце обнаженный, и сухожилия в моем теле расслабились. На улице за гаванью Мунихии я увидел женщину, идущую впереди меня. Хитон из тонкой красной ткани был плотно обтянут на ней, чтобы показать формы тела, тонкие и приятные. Когда она свернула за угол, я заметил ее следы в пыли. На подошве сандалии у нее были закреплены металлические буквы, так что при каждом шаге нога ее писала: "Догоняй".

Я и без того догадывался о ее ремесле, поскольку она шла одна. Следы привели меня к невысокой двери, и тут я остановился, набираясь духу постучать, потому что никогда еще не был с женщиной. Я боялся - а вдруг там уже есть какой-то мужчина и они посмеются надо мной? Но ничего не было слышно - и я постучал. Женщина подошла к двери; покрывало на лице ее было наполовину опущено, открывая глаза, накрашенные, как у египтян. Мне не понравились ее глаза, и я уже хотел уйти, но она потянула меня внутрь, а удрать я постыдился. Стены комнаты были выкрашены в синий цвет. На стене против постели кто-то изобразил красным мелком непристойный рисунок. Когда я оказался внутри, она сбросила не только газовую завесу с лица, но и хитон, и остановилась передо мной голая. Я впервые видел такую картину, и в смущении, естественном для мальчишки моих лет, не присматривался к ее лицу. Но когда она подошла обнять меня, то ничего, кроме этого лица, я уже не видел. Хоть прошло десять лет, хоть она накрасила губы, глаза и груди, я узнал ее. Это была Родоска. Я отпрянул назад, как если бы перевернул камень и нашел зияющую под ним пасть аида. Она же, подумав, что я стесняюсь, протянула ко мне руки, зазывая словами, какие говорят подобные женщины. Вспомнив этот голос, я оттолкнул ее с криком ужаса. А она просто сбесилась - я бросился к двери, вслед мне посыпалась брань, крики, и я будто снова ощутил удары ее кулаков.

Я понесся по улице, словно по беговой дорожке. А когда наконец пришел в себя, во мне оставалась лишь одна мысль: вот я сейчас вернусь после всего этого, а моя мать умерла. Но, добравшись домой, я узнал, что она родила час назад. Девочку.

Я даже не посмотрел на деревянную табличку на двери, был уверен, что увижу оливковую веточку [418968]. А теперь почувствовал себя так, будто кто-то из богов спустился на облаке, дабы изменить мою судьбу. Я стоял, онемевший, наслаждаясь внезапным счастьем, пока мой двоюродный дед Стримон не поднялся со скамьи, чтобы показать, что я его не заметил. Он проговорил, что все мы должны радоваться благополучному появлению на свет младенца, и хотя отец мой будет несомненно разочарован, они еще достаточно молоды и могут позволить себе дождаться расположения богов.

– И все-таки жаль: он пообещал назвать ребенка в честь ее отца Архагора, чтобы имя достойного человека не пропало.

Только тут я наконец вспомнил: какие бы глупости ни лезли мне в голову, а это все-таки ее перворожденное дитя.

Когда я подошел к комнате, женщины сказали мне, что там еще не выполнен обряд очищения, а потому я и сам осквернюсь. Я ответил: "Что ж, пускай", - и вошел. Она лежала с распущенными волосами, влажными и вялыми, словно после долгих мучительных трудов; лицо ее вытянулось, под глазами залегли синие круги. Дитя лежало у нее на руке. Я спросил: "Как ты, матушка?", и она подняла ко мне глаза.

Если муж потерпел поражение в панкратионе, если его исколотили так, что он едва держится на ногах и, кое-как поднявшись с земли, вытирает с глаз кровь, - и в этот момент встречает человека, которого больше всех порадует его поражение, то, сколь ни велико его мужество, что-то он все же выкажет. Так и произошло сейчас, между моей матерью и мною. И, думаю, поняв это, я впервые в жизни познал горе мужчины. Но после того как дождь пролился, его не вернешь на небо.

И в печали этой каждый из нас жалел другого. Она справилась быстрее улыбнулась мне, взяла за руку и сказала, что ей уже лучше. Я чувствовал, что должен поцеловать ее, но комната пропахла женщинами и кровью, кожа матери казалась чужой, а у меня тело сжималось и ежилось.

– Посмотри, это твоя сестра, - сказала она.

Я пока не успел и подумать о девочке. На ней все еще оставался налет рождения, и волосики у нее были как серебро. Я взял ее на руки без опаски, потому что давно привык к щенкам, которые остаются спокойными в твердых руках. Поскольку я не поцеловал мать, то подумал, что ей будет приятно, если я поцелую ребенка. Решился я на это с трудом, но оказалось, что вблизи маленькая пахнет куда приятнее. Я такое замечал потом и у своих детей.