Лавиния - Урсула Ле Гуин Страница 20

Но я по-прежнему молчала. Дождь кончился, и над головой вновь засияли звезды, их свет был виден даже сквозь темную листву окружавших нас густых деревьев.

– Я прихожу сюда, чтобы никого из них не видеть и даже не вспоминать о них, – сказала я наконец. – Пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Ты даже о Турне не хочешь мне рассказать? А ведь он, по-моему, храбр и хорош собой. Или я не прав?

– Да, он храбр и хорош собой.

– Но все же не настолько, чтобы завоевать девичье сердце?

– Спроси об этом у моей матери, – отрезала я.

После этого он долго молчал. Потом спросил совсем иным тоном:

– Кто же в таком случае твои друзья, Лавиния?

– Сильвия. Маруна. Еще кое-кто из наших девушек. И некоторые старые женщины.

– Сильвия – это та, у которой есть ручной олень?

– Да. Мы с Маруной недавно его тут неподалеку видели. Он, как привязанный, шел за оленихой. Преследовал ее, как кобель суку. Такой здоровенный кобель с рогами! Очень смешно было смотреть.

– Влюбленные самцы всегда выглядят смешно, – сказал поэт. – Но ничего не могут с этим поделать.

– А откуда ты знаешь про оленя Сильвии?

– Он ко мне приходил.

– Ты, наверно, знаешь про все на свете?

– Нет. Я, к сожалению, знаю очень мало. И то, что, как мне казалось, я знал о тебе… то немногое, что я знал о тебе, – все это оказалось таким глупым, условным, недодуманным. Я, например, считал, что у тебя светлые волосы! Но в одной эпической поэме никак не может быть двух любовных линий. Иначе где же найти место для бесконечных войн и сражений? Да и потом, разве можно закончить историю свадьбой?

– Да уж, это скорей начало, а не конец истории, – согласилась я.

Мы оба задумались. Потом он пробормотал:

– Нет, все это никуда не годится! Я велю им ее сжечь.

Что бы он ни имел в виду, мне отчего-то очень не понравился его тон.

– Ты тоже хочешь смотреть, отплыв на своем корабле подальше, как на берегу горит огромный погребальный костер? – спросила я.

Он коротко хохотнул.

– А ты жестока, Лавиния.

– Не думаю. Хотя, пожалуй, жаль, что это не так. Мне, возможно, жестокость еще очень даже понадобится.

– О нет, нет! Жестокость – это удел слабых.

– Вот уж не только слабых! Разве хозяин не сильнее раба, которого он бьет? Разве не проявил жестокости Эней, оставляя Дидону? Из них двоих слабой была, конечно же, она.

Поэт встал – высокая тень в неясном свете звезд, – немного походил по поляне, потом сказал:

– В подземном мире Эней встретил одного старого друга, Деифоба, сына троянского царя Приама. Когда его брат Парис, бежавший с Еленой Прекрасной – помнишь, я тебе о ней рассказывал, – был убит, троянцы отдали Елену в жены Деифобу.

– Почему же они попросту не вывели ее за ворота и не велели ей возвращаться к мужу?

– Троянские женщины тоже задавали этот вопрос, но мужчины и слушать их не желали… В общем, когда греки взяли город и Менелай, законный муж Елены, явился и стал искать свою жену, из-за которой и случилась эта война, Елена сама вышла ему навстречу и сама отвела его в спальню, где крепко спал ее новый муж, Деифоб. Он спал так крепко, что даже звуков битвы не слышал. А Елена не только не разбудила его, но и выкрала его меч. Так что нечастный Деифоб проснулся навстречу собственной смерти. Грек Менелай не только заколол его, но и отсек ему руки, изрубил лицо, совершенно обезумев от жажды мести, опьяненный видом крови и присутствием этой женщины, на глазах которой и творилось убийство. Короче говоря, Деифоб отбыл в страну вечной тьмы, где через много лет его и встретил Эней. Точнее, встретил его тень. Но даже тень Деифоба выглядела изуродованной; страшные раны, нанесенные мечом Менелая, так и не затянулись. Они с Энеем немного поговорили, но тут вмешалась провожатая Энея [39]: на разговоры нет времени, сказала она, надо торопиться. И тогда безжалостно убитый Деифоб сказал: «Ступай, уходи отсюда, Эней. Ты – моя гордость и слава. Со мной покончено. Еще мгновенье – и я вновь присоединюсь к толпе теней, вернусь в страну вечного мрака. Надеюсь, тебе уготована лучшая судьба». И он, отвернувшись от Энея, пошел прочь.

Я сидела молча. Мне хотелось плакать, но слез не было.

– И меня тоже скоро не станет, – сказал поэт. – И я присоединюсь к толпе теней, уйду в страну вечного мрака.

– Но ведь еще не пора!.. – вырвалось у меня.

– А ты удержи меня здесь! Удержи меня здесь, Лавиния! Убеди меня, что лучше быть живым. Что лучше быть живым рабом, чем мертвым Ахиллом. Скажи, что я могу завершить свою поэму!

– Если ты никогда ее не завершишь, ее никогда не будет, – сказала я первое, что пришло мне в голову, просто чтобы хоть немного его успокоить. – Да и как иначе ты намерен завершить ее, если не свадьбой? Может, убийством? Неужели ты должен заранее решить, как она закончится, а не тогда, когда доберешься до ее конца?

– Нет, – сказал он. – На самом деле я ничего решать не должен. И конец ее, честно говоря, от моего решения совершенно не зависит. Скорее уж я должен выяснить, каков этот конец. Или уж, если исходить из нынешнего положения дел, попросту сдаться, ибо нет у меня сил продолжать работу. Вот в чем главная моя беда. Я слаб. Так что конец будет жестоким. – Он встал и снова несколько раз прошелся между мной и алтарем неслышными шагами. Потом наконец остановился, протяжно вздохнул и снова сел, обхватив руками колени. – Расскажи мне, чем вы с Сильвией занимаетесь, о чем говорите. Расскажи об этом ручном олене. Расскажи, как ты готовишь соль. Расскажи, умеешь ли ты прясть и ткать. Учила ли тебя этим искусствам твоя мать? Расскажи, как ты в начале лета отпираешь и вычищаешь кладовые, как потом держишь их несколько дней открытыми и молишься пенатам, чтобы они вновь наполнили эти кладовые плодами нового урожая…

– Ты же все и сам знаешь.

– Нет. Только ты можешь рассказать мне об этом.

И я рассказала ему обо всем, что он хотел знать, и, по-моему, мне удалось немного его этим утешить.

* * *

Весь следующий день в Альбунее я провела в полном одиночестве. Воздух в лесной чаще казался тяжелым от запаха серы, у меня даже порой перехватывало дыхание, особенно если я подходила слишком близко к источнику. Я побрела прочь от него и вскоре вышла на тропинку, ведущую вверх по крутому склону холма к утесу, нависшему над лесом. Деревьев на утесе не было совсем, так что видно оттуда было далеко, и я заметила на западе, у самого горизонта, яркую светящуюся полоску: море. На вершине холма я нашла уютную полянку и, присев на редкую мягкую травку, прислонилась спиной к стволу упавшего дерева. Солнце приятно пригревало, и я долго просидела там. У меня были с собой веретено и мешочек с шерстью – женщины у нас всегда носят с собой какую-то часть своих пенатов, – и я потихоньку пряла тонкую нить для легкой летней тоги, палия или гиматия, так что такого количества шерсти мне должно было хватить надолго. Погруженная в свои мысли, я пряла, время от времени отрываясь от работы и любуясь окрестными холмами и лесами, одетыми в зеленый майский наряд. В полдень я съела немного сыра и кусок пшеничного хлеба, а потом нашла ручеек и напилась. У ручья росли дикий латук и кресс-салат, и я с удовольствием поела этой свежей зелени, хоть и собиралась всячески ограничивать себя в еде и даже, может быть, попоститься, хотя поститься мне всегда бывает очень трудно. Затем я еще раз обследовала вершину холма, а когда солнце прошло примерно половину своего пути от зенита до края небес, я снова углубилась в лесную чащу и, стараясь обойти вонючий сернистый источник с наветренной стороны, вышла к святилищу. Устроившись на овечьих шкурах, я немного поспала, поскольку прошлой ночью спать мне почти не пришлось, а когда проснулась, уже спускались сумерки, и крупные белые ночные бабочки кружили над священной поляной, трепеща крылышками и то поднимаясь над землей, то опускаясь. Их беспорядочное мельтешение, создавая подобие некоего подвижного фантастического лабиринта, прямо-таки завораживало, так что я просто глаз оторвать не могла. Я сонно следила за танцующими бабочками и вдруг сквозь это движущееся облачко увидела моего поэта. Он, как всегда, стоял по ту сторону алтаря.