Княжна Тараканова. Жизнь за императрицу - Марина Кравцова Страница 20

Недавно младший Орлов сделал открытие, которое напрочь лишило его душевного покоя: в Екатерину невозможно было не влюбиться! Алексей очень скоро убедился в этом, очарованный ясным взглядом прекрасных умных глаз, неизменно приветливой улыбкой, переливами звучного голоса с легким немецким акцентом. Она покоряла и обвораживала. С ней можно было поговорить о любом предмете, интересы ее далеко выходили из привычного круга интересов дамы восемнадцатого столетия. И вот уже Алексей худо спал ночами, в тоске повторяя: «Что делать-то, Господи?!» Что было делать? Дерзкого красавца не остановило бы величие женщины, которую он полюбил до обожания. Но рядом с нею был его брат, самый близкий, самый любимый из четырех братьев. Становиться соперником Григорию? Дико! Иного решения быть не может: надо смириться. И Алехан поклялся себе, что ни «Она», ни Григорий никогда не узнают о его сердечных муках.

Поклясться-то поклялся, но сердцу не прикажешь. Он вернулся к себе после разговора с Екатериной в очаровании и упоении. Множество самых противоречивых пылких чувств переполняло душу – страдание и непонятное, мучительное счастье, зависть брату, стыд от этой зависти… Сегодня Екатерина на Григория сердилась, а им, Алексеем (он понимал), осталась довольна. Он в тайне этим наслаждался, превозносился перед Григорием, и тут же злился, ругал себя последними словами. Любовь к брату боролась со страстью к женщине…

Вернувшись домой, он первым делом осведомился о здоровье Ошерова.

– Полегчало им, а покамест почивать изволят! – было доложено.

– Хорошо! – кивнул Алексей и прошел к себе. Вслух обозвал себя «дураком». Хватит глупостей, о деле надо мыслить.

Брат был легок на помине. Впрочем, навестить Григорий пришел не Алексея, а Ошерова. Произнес несколько ласковых, ободряющих слов, поблагодарил за то, что вступился за честь государыни и за них, Орловых. Сережа был совершенно очарован графом. В его больной, пылающей огнем голове даже явилась странная мысль: «Был бы я похож на Орлова Григория, небось, принцесса Августа сама б ныне искала со мной встречи!» Дум о княжне Таракановой ничто не могло отогнать.

Орлов пробыл у Сергея недолго, боясь его утомить. А потом он сидел в гостиной с Алеханом, уже слегка навеселе, и горько, отчаянно повторял:

– Вот оно! Вот каково нас почитают!

– Терпи, брат, – сурово возразил Алексей, не глядя на Григория. – Я терплю, и ты терпи.

– Да мочи нет! – воскликнул старший Орлов, ударяя по столу кулаком. – Что она сделала со мной, Алехан?! Что она со мной сделала…

Большие темные глаза заблестели от непрошеных слез, он нервно стиснул эфес шпаги, так, что побелели пальцы. Алексей упорно молчал.

– Как же можно терпеть, – шепотом продолжил Григорий, – всякая сволочь меня за глаза поносит почем зря! В глаза – не пикнут… Ах, знать бы мне, чем любовь моя обернется! А ведь я, Алешенька, ее, по правде, и не стою…

– Да ладно, – поморщился Алексей, – не начинай.

– Верно говорю! Она-то ко мне и впрямь – как к мужу. Слушаться даже старается… А все одно – не угнаться мне за ней. Хоть и орел, а взяла меня к себе орлица под крылышко!

Алексею начинали уж надоедать эти причитания. Сердце у него горело – кинуться бы ей в ноги, возьми, мол, жизнь мою! А молчать надо, от себя самого скрывать, чтоб не дай Бог… Но брата и впрямь жаль.

– Да, – согласился он нехотя, – не тебе под бабьим началом быть, это точно. Не таков ты уродился. Но не гневайся. Она – государыня. Не сладко ей нынче!

– Да я что… Я за нее всю кровь до капельки. Только… больно, Алехан. Понимаешь ли?

– Как не понять.

Григорий несколько мгновений тупо смотрел перед собой, крепко стиснув тонкие, сильные пальцы.

– Знаешь, Алеша, – наконец, тихо заговорил, – я раньше думал, что ежели смерти не боюсь – ничего не боюсь. Ан нет! Страшнее смерти – зависть. Потому что клевету родит. А клевета, завистью порожденная, и после смерти казнит тебя.

– Мне ли не знать, – горько усмехнулся Алексей.

– И то, брат! Страшно, что на тебя всклепали! Тебе, верно, еще хуже, чем мне.

– Я терплю, и ты терпи, – упрямо повторил Алехан. – Такова уж судьба.

Но Григорий не мог успокоиться.

– И ведь не бывать бы ей без нас самодержавной! Ей ли не знать… Но, царством ныне управляя, она на меня теперь лишний раз не взглянет! А зачем – я ныне весь тут, никуда не денусь. Это раньше, бывало, когда тайно встречались… И ведь любит меня, знаю, вижу – любит! А жизни не дает. Живем невенчаные, добрым людям на соблазн, на позор родовому нашему имени. Как отрезала тогда: «Нет!», так и ныне ничего слышать не желает.

– Смирись.

– Знаешь… знаешь, Алехан… – зашептал Григорий, – находит на меня порой что-то. Не иначе нечистая сила забавляется! Люблю я ее, Катерину, больше жизни, а порой такой миг черный… Такая ненависть во мне к ней поднимается!.. Что это? Страшно, брат…

Алексей изумленно глядел, как сошлись соболиные брови на помрачневшем лице красавца, как нервные пальцы сжались в кулак… «Чего ж это он и впрямь?» – с тревогой подумал Алехан. Да, на Руси Святой испокон веков мужья жен колотили, от князя до холопа, за грех того не почитая. Но – здесь?! «А ведь с него станется! – решил Алехан. – Но она точно умнее его – стерпит». Тошно и горько стало на душе Алексея.

– Ты вот чего, – сказал он негромко, – ты этими мгновениями не пленяйся. Люби ее, береги ее! Пойми, не простую бабенку тебе Господь даровал – царицу.

Тут же вспомнилось старшему Орлову, как августейшая возлюбленная вопросила однажды с ласковой усмешкой: «Что, мой орел, нелегко царицу любить?»

Ох как нелегко!

Что же делать было? Успокоение Григорий пытался искать в молитве. Развлечение – в науке и охоте. Старый, больной уже Ломоносов искренно полюбил высокопоставленного молодого друга, ходатайствующего за него перед государыней. Благодарил:

– Подал ты руку помощи мне на старости лет, Григорий Григорьевич, пока жив – буду за тебя Бога молить. Да жить-то, видать, еще недолго… Не возражай, граф! Тебе бумаги свои оставлю. Талантлив ты, Творец тебе даровал рвение к наукам. Да только при дворе обитая, чай, не просто ученым соделаться?

Ломоносов с юности слыл человеком прямым, нелукавым. Это-то больше всего и нравилось Григорию в нем.