Сны Сципиона - Александр Старшинов Страница 20

Где-то года через два после битвы при Каннах, когда я пребывал в Городе, приснился мне сон, будто командую я армией, но еду при этом верхом не на коне, а на слоне и оглядываю землю с высоты этого могучего животного. Жуткое ощущение. Превосходство и одновременно — невыносимое одиночество. Я смотрю по сторонам и не сразу замечаю, что только один мой глаз видит, а второй пылает от нестерпимой боли. Я думаю о римлянах пренебрежительно, даже с издевкой. А еще с ненавистью — с такой бешеной ненавистью, что, кажется, в груди у меня все пылает — и эта боль в груди ничуть не меньше, чем в воспаленном глазу. Римляне — глупы и примитивны, лишены воображения, рабы своей Республики и ее традиций, они всегда будут проигрывать мне, потому что пока они сражаются с тенями, я буду поражать им бедра и вскрывать жилы.

Я проснулся тогда совершенно разбитый — погода стояла нежаркая, но влажная, и тело все было в поту. Я выбежал в перистиль. Уже занималась заря, но свет едва теплился над срезом крыши, и черные тени лежали под навесами. Раб, выбранный стеречь дом ночью, сидя в саду, бессовестно дрых. Отражая светлеющее небо, вода в бассейне напоминала отполированное серебряное зеркало.

Я склонился над гладью, и на миг мне почудилось, что вижу не свои черты, лицо еще совсем молодого человека, обрамленное темными кудрями, а загорелое, смуглое, с голубоватым бельмом на одном глазу, с седеющей бородой и курчавыми всклокоченными волосами. Но то был единый миг — и видение рассеялось. Я сделался Ганнибалом в том сне, из сна в мою явь и в мой дом едва не пробрался заклятый враг. Я опустился на каменную скамью совершенно обессиленный, не понимая еще, о чем же хотели предупредить меня боги.

Потом, придя в себя, растолкал спящего караульщика — все равно от него толку не было никакого — и послал за рабыней, чтобы она приготовила мне тогу. Зашел на кухню, попросил кухарку налить горячей воды с вином, съел яйцо и ломоть хлеба. Занимался новый день.

Как всегда, после таких смутных и сумбурных снов я направился в храм Юпитера Капитолийского. Накинув полу тоги на голову, долго стоял в целле. Не знаю, когда родился слух, что там, в храме, я беседую с богом. Никогда ничего подобного я не говорил. Я просто стоял там, ничего не делая, завернувшись в тогу, как в кокон, мысли текли как бы сами по себе, обрывочные, несвязные. Вспомнились Канны — бегущие орущие люди, Эмилий Павел, ныне ушедший, — в сдвинутом набекрень шлеме, — лицо его было разбито камнем, и кто-то обмотал голову консула обрывком туники, но повязка сползла, кровь заливала лицо, так что моего тестя можно было узнать скорее по доспехам… И еще эти наши всадники, которые как дураки спешивались, чтобы умереть без толку, когда всё уже было проиграно и надо было не сражаться, а уводить людей, беречь их от смерти и плена. Потом, еще много лет спустя, нам так не хватало конницы, оставшейся на полях сражений. Консулу полагалось думать не о потерянном сегодня, а о возможном завтра — строиться в каре и уходить, уходить назад к броду и дальше в большой лагерь, где было оставлено в резерве почти два легиона, — вот что нужно было делать немедленно. Окровавленное лицо Павла возвращалось снова и снова.

И вдруг отчетливо, будто кто-то нашептал мне на ухо, я понял: надо стать Ганнибалом. Я позволил этой мысли, как лодке Харона, плыть по кровавому потоку Каннского поля, возвращенного мне Мнемосиной. Победить Ганнибала можно было лишь одним способом — самому сделаться непредсказуемым, как и он. Потому что нельзя отвечать непредсказуемо на непредсказуемость, даже Баркиду не под силу такое. Не стыдиться устраивать ловушки, всегда и всюду хитрить, ловчить, обманывать. Пунийцы побеждают, потому что знают, как поступим мы, все действия римлян известны заранее. Во всех битвах мы одинаково строим легионы, мы всегда ставим их в центре — а наши союзники и конница образуют крылья стандартного построения. Мы идем вперед и прорубаем центр вражеской армии. Мы не маневрируем. А Ганнибал придумал заранее и испробовал действенное средство против нашего раз за разом отработанного удара — дать нашим легионам увязнуть в центре, выставив против них слабое, но многочисленное воинство, не позволить прорваться, а потом вырубить фланги и окружить нашу тяжелую пехоту, главную силу, которую считают несокрушимой, ударить ей в тыл.